Статус труда в обществе потребления

Потребительское общество — достаточно мно­гогранное явление, полное осмысление которого требует обраще­ния ко многим областям общественной жизни, в которые проника­ют потребительские тенденции: образование, экология, политика, аксиосфера, искусство, образ жизни и быта и т. д. В настоящей ста­тье рассмотрен узкий аспект потребительской культуры — отно­шение к трудовой деятельности. Проводится сравнительный анализ особенностей советской антипотребительской культуры и совре­менной потребительской. Доказывается факт глубокой инверсии, согласно которой труд наделяется в потребительском обществе вы­соким статусом не по критерию его социальной полезности и высо­кого профессионализма, а по критерию его высокооплачиваемости. Особое внимание уделяется рассмотрению кредитомании как акту­альной тенденции современности.

Ключевые слова: общество потребления, труд, производство, нравственность, кредит.

В информационном обществе с его калейдоскопично-фрагментарной культурой мифотворчество играет значительную социо­культурную роль. Мифы внедряются в сознание и подсознание, формируют общественное мнение и мировоззрение, привычки и ценностные ориентации, вызывают те или иные чувственные и эмоциональные реакции. Они создают огромный массив гиперре­альности, будучи основанными на фактах реальной действительно­сти, и в этом заключается их социальная живучесть. Наконец, ми­фология современного мира создает богов.

Когда-то Аристотель сказал, что о людях можно судить по то­му, каковы их боги. Пантеон богов современности, несмотря на свое разнообразие, в целом сводится к сакрализации повседневно­го, интегрированного в модные тенденции и овеянного различными политическими, экономическими и технократическими мифами. И верховное место в иерархической структуре этого пантеона за­нимает потребление. Соответственно, проблематика homo consu- mens как нового социально-культурного типа стала особо актуаль­ной, и вместе с ней обострилась актуальность критического анализа потребительских тенденций, которые в последние годы успешно интегрировались в общественную культуру и укоренились в ней, тем самым изменив содержание культурного пространства социума и трансформировав ценностные идеалы.

Потребительство — это социокультурная система, где соци­альная идентификация построена не в сфере труда и производства, а вне работы — прежде всего в развлечениях. Ранее стратификация общества основывалась на месте работы, на месте социальной си­стемы распределения труда, а сам труд и трудовая добросовест­ность были условиями человеческого достоинства и общественного уважения. Уклонение от труда порицалось, и даже на юридическом уровне функционировало обвинение в тунеядстве. Теперь класси­фикационным первенством обладает стиль жизни, на который ука­зывает тело, одежда, машина, место отдыха и т. д.; эти атрибуты говорят не о жестком социальном статусе, а с помощью них владе­лец сам конструирует свой предъявляемый другим образ (Приепа, 2000). Аксессуары человека несут информацию о его статусе, равно как вектор его жизненной энергии и вектор его денежных трат го­ворят о том, что для человека выступает смыслом жизни. Для по­требителя деньги и блага являются благами позиционными. По­требление превратилось в значимый стратифицирующий фактор, а человек стал тем, что он потребляет; как его публичное, так и его интимное пространства в большей мере конструируются потреблением. Расходы на потребительскую демонстративность и публич­ную расточительность оказываются важнее, чем расходы на есте­ственное поддержание жизни.

Консюмерам свойственно сравнивать себя с представителями других, еще более обеспеченных, групп, которые фактом своей обеспеченности оказывают на них психологическое давление и этим стимулируют наращивать потребительские объемы. Потреб­ность в демонстративной праздности подчеркивает дистанцирова­ние от труда как непопулярного, неблагородного и даже унизи­тельного вида деятельности, а также от групп, вынужденных зани­маться трудом, и вместе с тем от людей, полагающихся на социаль­ное обеспечение. С точки зрения консюмеризма, человек, вынуж­денный тяжело трудиться (в первую очередь на малооплачиваемой работе), и тем более человек, живущий на пособия и льготы, — не­состоявшийся, неразумный, неудачливый и т. д. К льготникам и малоимущим, помимо названных представлений, консюмеризмом еще прибавляется обвинение в социальном паразитизме.

Культурные акценты переориентируются с производства на потребление, и эта переориентация, нарушение баланса между по­треблением и производством, оставляет глубокий отпечаток на многих сторонах человеческого бытия. Потребление смещает труд и трудовую этику как основные факторы социализации, инкульту­рации и мотивации, а также функционирования социально­властной системы. Личная идентичность теряет связь с трудом и ролью человека в национальном производстве. В обществе потреб­ления, в отличие от общества производства, человек призван жить не для того, чтобы работать и работать не для того, чтобы жить. Он призван жить, чтобы потреблять, и вместе с тем потреблять, чтобы жить. Правда, слово «жить» здесь стоит взять в кавычки, посколь­ку, прибегая к экзистенциальному пониманию жизни, вряд ли удастся совместить ее с потреблением. Как отметил Г. Л. Тульчинский, «ориентацию на труд (духовный, интеллектуальный, физиче­ский), напряжение, заботу, созидание и эквивалентный (справедли­вый) обмен сменила ориентация на дары, карнавалы, организован­ный другими праздник жизни. Совершился переход от личности, ориентированной “изнутри”, к типу личности, ориентированному “извне”. Возникла и утвердилась нетерпеливая посредственность, безапелляционно притязающая на все блага мира. Казавшаяся ранее безусловной и ценностно значимой установка “все для человека” и многовековая работа и борьба, сопровождавшаяся немалыми жерт­вами, привели в итоге к возникновению множащейся массы людей, желающих только одного — чтобы их кормили, поили и всячески ублажали» (Тульчинский, 2007: 128).

Идеалы и ценности перестают быть самими собой и превращаются в пустые знаки, происходит погружение человека в ирре­альный мир знаков, которые, как он верит, принесут ему социаль­ный престиж и счастье. Эта знаковость выступает первичной ха­рактеристикой общества потребления, а богатство и излишество — уже вторичная его характеристика. Отношения потребления стано­вятся опосредованы вещами-знаками: интегрированными в строй производства предметами покупки и потребления становятся не только вещи, но и потребности, чувства, знания, желания, страсти и сами отношения. Еще Г. Маркузе писал об индустриальной циви­лизации, которая превращает в потребность неумеренное потребле­ние, где общественный контроль коренится в новых потребностях, производимых обществом (Маркузе, 2003). В обществе потребле­ния ключевое место отводится индивидуальному потреблению, ко­торое опосредовано рыночными отношениями. Без рынка как ком­мерческого фактора, ослабляющего прежние культурные нормы, невозможно появление мощных потребительских тенденций и консюмеристского общественного типа. Экономике общества по­требления нужна соответствующего рода социальная мотивация, которая обеспечивает потребительский спрос, значительно превы­шающий естественные потребности.

Всеобщим для современной культуры стало не производство, а потребление, что говорит о состоянии социального сознания: ме­сто таких ценностей, как бережливость и любовь к труду, заняла расточительность. Данная культура нарушает баланс между произ­водством и потреблением, высмеивая одно и абсолютизируя дру­гое. Соответствующий характер массмедиа (прежде всего дискурс рекламы) диктует, что для обеспечения хорошей жизни ничего не надо делать, не нужно совершать инвестиции в будущее сейчас, чтобы будущее характеризовалось материальной обеспеченностью, не стоит откладывать потребление ради инвестиций в будущее. Этот дискурс создает нереализуемые утопии. Труд выступает сред­ством получения потребительских благ для загипнотизированных модой и рекламой людей, которые не имеют достаточного количе­ства финансов для воплощения этого желания, а потому вынужде­ны трудиться. Другая же часть консюмеристски настроенной про­слойки, наоборот, не испытывает никакого уважения к труду, счи­тая его низким и недостойным занятием, а человека, отмеченного необходимостью труда, предпочитает выдворять на социальную периферию, где жизнь представляется менее осмысленной и менее достойной. Труд, равно как приверженность обычаям и высоким социальным идеалам, идеологией потребления подвергается сим­волическому насилию, критикуется и высмеивается. Под трудом понимается не редко встречаемый «труд в удовольствие», а нося­щий вынужденный характер труд, который необходим в борьбе с бедностью, который маркирует низкий социальный статус рабочего и обязывает подчиняться трудовой этике и соответствующим пред­писаниям.

Консюмер стремится к самовоплощению в области, находя­щейся по ту сторону труда, но по сю сторону вещей. В обществе «психопатологии изобилия» уважением пользуются не трудящиеся и не нонконформисты-вольнодумцы, а те, кто приближен к полити­ческой или экономической элите. Впрочем, политика и экономика настолько связаны и переплетены, что приближенность к полити­ческой элите зачастую априори знаменует приближенность к эко­номической, равно как и наоборот. Человеку физического труда, как и свободному мыслителю, в таком обществе места нет. Обаяние шикарности сместило обаяние труда, а заодно рабочего класса как представителя труда и интеллигенции, как представителя духовной культуры. Эти два сообщества составляют социальный каркас, за­частую консолидирующий общество, а их разрушение ведет к со­циальной деконсолидации. Вакантное место есть для популярного телеведущего, диджея, поп-звезды, пиарщика, имиджмейкера, спичрайтера, чиновника и провластного олигарха, популиста, раз­менивающего свободу слова на свободу дорого продавать свое сло­во. Вузовский преподаватель или создатель настоящих произведе­ний высокого искусства не имеет шансов привлечь к себе внима­ние, сравнимое с тем, какое притягивают к себе представители этих потреб-профессий. Труд властителя потребительских дум априори не производителен, а во многих случаях даже вреден. Но он занял почетное и престижное место, поскольку все большее значение по­лучают индустрия развлечений и область искусственного создания потребностей, а также перестал работать меритократический прин­цип «каждому по труду», то есть утвержденное соответствие ре­зультата выполненного общественно полезного труда размеру за­работной платы и социальному статусу. По мнению О. В. Гаман- Голутвиной, «правильным стилем жизни оказался воинствующий гедонизм, возведенный в добродетель и доблесть, а национальной идеей России (которую так долго и безуспешно искали специально назначенные президентом Ельциным люди) стали деньги» (Гаман- Голутвина, 2012: 24). Для консюмера верны антиэтичные принци­пы «успех любой ценой» и «стыдно быть бедным».

Как в прошлые эпохи наличие свободного времени, досуг был символом роскоши и социального статуса, так и сейчас он является особой ценностью. Но сегодня досуг — это не просто свободное, а заполненное потребительскими практиками время, которое обес­печивает избыточное потребление, выходящее далеко за границы повседневных потребностей. Избыточное потребление — своеоб­разное указание на свободу от труда, символ высокого социального статуса человека, его причастности к сакральному «сообществу потребления». Объем потребления — маркер социальной (классо­вой, статусной) дифференциации. Сами же потребительские практики поддерживают социальное и материальное неравенство.

Конкуренция за потребителя выражается в борьбе как за его материальные ресурсы, так и за его свободное время, а потому «де­монстративный досуг» — не столько непродуктивная трата време­ни, сколько элемент производственного цикла, опосредованный внешней целью, предписывающей необходимость или даже соци­альную обязанность потреблять (Понукалина, 2011). Следует пред­положить, что эксплуатация вышла за границы труда и охватила сферу досуга, реализуемые в котором потребительские практики придают ему образ полезности и содержательности. В досуге, а не в труде, и даже не столько в самом досуге, а в широком диапа­зоне досуговых потребительских практик и досуговой мобильно­сти формируется идентичность потребителя. Вне потребления досуг представляется не настолько ценным, ибо ценный досуг — это свобода потреблять и тратить на потребление максимум вре­менных и других ресурсов. На почве этой тенденции развивается целая индустрия, предлагающая широкую сферу развлечений и разных досуговых услуг и заодно еще более подстегивающая уко­ренение приоритета потребительского досуга.

Если в советское время труд возводился в культ лозунгом «Мир, труд, май», то специфику современного общества в большей степени отражает лозунг «Мир, вклад, май» — рекламный слоган одного из банков, продолженный словами «Пусть работают день­ги». Такая реклама вдвойне цинична. Во-первых, процентная ставка в банках настолько мала, что не покрывает собой растущую инфля­цию, а потому явно не способна гарантировать свободу от труда путем перекладывания рабочей функции на деньги. Во-вторых, ро­стовщичество, пропаганда которого закреплена в этой фразе, губи­тельно для экономики (мы не говорим о моральной стороне данно­го явления). Переход от труда к потреблению, к расточительству создает серьезные экономические риски. Экономика не способна к существованию без труда, а потребительство его не приемлет или же приемлет с натяжкой. Помимо этого, фраза «мир, вклад, май» разрушает, можно сказать, архетипический ассоциативный ряд, ко­торый является одним из главных культурных символов минувшей эпохи и заключает в себе память о ней.

Успех в западной культуре является краеугольным камнем, к которому каждый должен стремиться. А предметы потребления подчеркивают успешность человека. Ему представляется, что успех и личная ценность (в том числе самоуважение) невозможны без дорогих гаджетов, равно как достойная вечеринка — без конкретного вида алкоголя, гармония в семье — без сока «Моя семья», красота — без конкретной марки парфюма; все эти товары неотделимы от человеческих качеств, переплетены с ними.

Однако фетишизация успеха оборачивается такими побочны­ми явлениями, как нехватка времени на общение с близкими и на самореализацию (не в профессиональном смысле), постоянный стресс в конкурентной гонке за успехом — ведь в ней участвуют многие и тем самым «тянут» за собой любящего сравнивать себя с другими потребителя — отсутствие интереса к глубокому пости­жению действительности (скольжение по поверхности), упадок культуры в общем и культуры чтения в частности.

Символизм вещей заменил собой в коллективном бессозна­тельном символизм архетипов как общекультурных священных об­разов, передающих глубинный смысл. Телефон и автомобиль, как и наполненная шампанским ванна, сами превратились в архетипы.

Изнурительный труд, дефицит времени и соответствующие им синдромы и формы поведения — явления, сопутствующие потре­бительской культуре. Консюмеристский труд не менее изнурите­лен, чем труд советских рабочих. Только последние работали в том числе на благо фронта, во имя державы, национального богатства и светлого общечеловеческого будущего. Вспоминаются лозунги ти­па «На роботу — с радостью, с работы — с гордостью!». К этим ло­зунгам люди, конечно, относились со скептицизмом, и нельзя ска­зать, что декларируемые слова вызывали однозначно положитель­ный отклик в сердцах и умах советских тружеников и что труд обя­зательно являлся терминальной ценностью. Однако в тот историче­ский период ценность труда была совершенно другой. Другими также были те цели, для которых труд выступал средством. К свое­му труду советский труженик, в отличие от современного потреби­теля, относился не как к проклятию, а как к лично и социально зна­чимой необходимости, как к сфере построения смыслов, и у него не прослеживалось никакого презрения к трудовой деятельности.

Консюмер свой труд не сопрягает ни с каким национальным благом и общественной пользой. Более того, он редко и с нежела­нием признает, что его потребительское благо обеспечено трудом (в том числе чужим) и вообще системой производства, что благо жизни является результатом производственной деятельности. Для него ее обычно не существует, и потому сознание и мировосприя­тие потребителя по большей части мифологичны, узки и внеисто­ричны, мир сжимается до временного локуса под названием «сего­дня» и до сущностного локуса под названием «Я». Потребитель­ское благо воспринимается как первозданная вещь в себе, ниоткуда не возникшая и никуда не исчезающая, а его обладатель — чуть ли не как помазанник некоей мистической реальности, избранный. Здесь кроются отличия специфик восприятия труда, в том числе тяжелого, одинаково свойственного обоим общественным устрой­ствам: «Меняется не только характер труда, меняется его смысл, люди готовы работать больше, но не во имя высоких производ­ственных результатов, а для возможности впоследствии освободить время для и всепоглощающего потребления» (Девиантность в об­ществе потребления, 2012: 338).

В советском обществе господствовала трудовая культура, вос­питывающее соответствующее отношение к труду, в том числе сре­ди детей. Трудолюбие выступало главной чертой художественного образа, а также воспроизводилось в образовании. Сам труд мотиви­ровался долгом по отношению к семье, коллективу и всему обще­ству и предполагал самоотдачу (Окольская, Пешкова, 2012). Тяже­лый труд находился на виду, он интегрировался в социальную жизнь, стремился быть увиденным, прочувствованным и оценен­ным. Он был фактором, должным вызывать уважение к человеку, его осуществляющему. Фотографии передовиков производства публиковались на первых полосах газет. Как замечает В. В. Корнев, жанр производственной драмы всерьез разрабатывался кинемато­графом, театром, литературой: «Сводки новостей начинались бод­рыми рапортами о повышении темпов трудовой деятельности. Но еще более важно, что само повседневное время отмерялось плано­выми пятилетками, рабочими неделями, трудовыми восьмичасов- ками, и даже свободные от этой разнарядки праздники мыслились именно как заслуженная и урочная награда за эффективный труд. <…> Советский фордизм породил социальную прослойку профес­сиональных потребителей: фарцовщиков, хайлафистов, коммивоя­жеров, маклеров, торговых работников и т. д. Но в массовом созна­нии ценности консюмеризма имели преимущественно негативную окраску, а разного рода “энергичные люди” с озабоченностью за­глядывали в уголовный кодекс и не выставляли напоказ нажитое не на зарплату» (Корнев, 2011: 137, 138).

В потребительском обществе труд, существуя, прячет свое существование, находит себе место вне поля видимости консюме- ристского взгляда. Достойным быть показанным выступает не труд, а потребление. Обременительное для кармана, но выступающее объектом чужого внимания потребление (элегантность одежды и хождение по престижным клубам) удовлетворяется за счет неудо­влетворения того, что сокрыто от чужих глаз (голод), за счет эко­номии на невидимом для других, но ощутимом для себя, за счет со­кращения трат на недемонстративном покупательском поведении.

Потребитель последние деньги может тратить на посещение доро­гого ночного клуба, жить впроголодь из-за стремления элегантно одеваться, экономить на питании ради распития дорогих француз­ских вин, иметь неоплаченные коммунальные счета и устраивать шикарные вечеринки, брать неподъемные кредиты для покупки ав­томобиля высшего класса. Так денежные средства перераспреде­ляются в пользу демонстрации статусности.

Прежний труд характеризовался долгосрочностью, так как ка­питалист предпочитал связывать капитал и труд крепкими узами, бороться с текучкой кадров для создания благоприятной психоло­гической атмосферы коллектива и минимизации издержек на обу­чение персонала. Да и трудящийся был доволен пожизненной рабо­той на одном и том же предприятии; он даже мог гордиться тем, что в его трудовой книжке всего одна запись. Сегодня, в «эпоху те­кучести» практически каждый с быстрой частотой меняет рабочие места, руководствуясь, конечно, как конъюнктурой рынка, так стремлением выстроить карьеру в условиях оторванности капитала от труда, его мобильности. Однако, учитывая частоту смены рабо­чих мест, следует говорить скорее не о долгосрочных планах, а, наоборот, о краткосрочных. Сфера занятости теперь устроена так, что люди приходят и уходят, проявляя создающую иллюзию неза­висимости от «неудобных уз» мобильность и вовлекаясь в текучку кадров. Последняя в отличие от прежней трудовой укорененности не позволяет выстраивать серьезные и длительные коллективные отношения и солидаризироваться с коллегиальным коллективным духом; зачастую он даже не успевает сформироваться. Отношение человека к трудовому месту чем-то напоминает гражданский брак (его легитимация также произошла в эпоху современности), кото­рый мало к чему обязывает и характеризуется не только возможно­стью его разорвать при необходимости или просто назревшем же­лании, а в большинстве случаев склонностью к такому разрыву. Недаром З. Бауман сравнивает место работы с кемпингом, где че­ловек останавливается на время и к которому он относится не как к общему дому с его культурой социального взаимодействия, а как к месту, покидаемому в случае, если не были предоставлены обе­щанные удобства или они просто разонравились (Бауман, 2004, 2005).

Таким образом, структура сегодняшней занятости вносит леп­ту в расширение процесса индивидуализации и утверждающейся мобильностью труда демонстрирует не столько независимость ра­бочих, вольных делать выбор, а их заменимость, выражаемую при­дающем неуверенность в завтрашнем дне принципом «незамени­мых людей нет». Все больше постоянный труд сменяется подра­ботками, временными вакансиями, неполным рабочим днем, крат­косрочными трудовыми договорами, вахтовым методом и т. д. По­этому текучка кадров является в большей степени социальной, а не экономической проблемой. Жизнь (и не только трудовая) превра­щается в краткосрочную тактическую перспективу в мире «текучей современности», где мастерство забвения прежних идентичностей ценится выше мастерства идентичностного укоренения, где проч­ность идентичности представляется барьером для адаптации к ме­няющемуся миру, где от фундаментальности и долгосрочности из­бавляются социальные связи, гарантии прав трудящихся, жизнен­ные принципы, место локализации труда, ценностные ориентации типа доверия, верности, солидарности и преданности.

Неопределенность экономической ситуации и активизация ро­ли социально-коммуникационных процессов все больше освобож­дают трудящихся от привычных условий работы, стабильности и строго определенного рабочего графика. Нестабильность и не­устойчивость становятся устойчивыми характеристиками социаль­ной жизни. По меткому замечанию З. Баумана, если в эпоху сотво­ренного из стали и бетона модерна господствовала тенденция со­хранения и стабильности идентичности, то эпоха сделанного из пластмассы постмодерна знаменуется избеганием фиксации и со­хранением свободы выбора (Bauman, 2000). Важной ценностью и одновременно источником страхов (за потенциальное ее недости­жение) считается не монументальность «Я», а, напротив, способ­ность конструировать «Я». Конечно, такая жизненная стратегия (как и другие потребительские стратегии) не изобретена постсо­временностью, не ознаменовала свое появление внезапностью, а проявляла себя и ранее, в прежние эпохи. Но тогда она носила мар­гинальный характер, а люди, ее проявляющие, не удостаивались уважительного внимания. Сейчас, наоборот, данная стратегия жиз­ни приобрела статус практически повсеместной и уважаемой. То, что наполняло другие культуры — укорененность, вечность ценно­стей или ценности вечности — снизошло на нет.

Промышленная революция позволила за меньшее время со­здавать большее количество потребительских товаров, но прогресс цивилизации не освободил человека от тяжелого труда, не сделал его более нравственным и разумным и не наделил его дополни­тельным свободным временем, что бы ни предсказывали футуроло­ги-утописты. НТП становится нерегулируемым, так как производи­тельные силы и техника развиваются, а человек — нет (и даже де­градирует). Здесь заключено фундаментальное противоречие мо­дерна, которое разрушает сам модерн. Возможно, это противоре­чие, это истошное развитие техники, наслаиваемое на развалины человеческого духа, и выступает основой формирования потреби­тельской культуры.

Советский строй, развивая технику, ставил перед собой в том числе задачу развития человека. Развитие осуществлялось через бесплатное предоставляемое каждому качественное образование, через доступ к культурным ценностям, через труд, который был общественно полезным, в отличие от труда современных вовлечен­ных в гедонистическую оргию шоуменов, привносящим деструк­цию в общественные отношения и общественное сознание восхва­лением гламура и поддержанием всяких телепередач жанра «ниже пояса». Сегодня наиболее высокую зарплату получают те, кто не вовлечен в структуру производительного общественно полезного труда — банкиры, деятели шоу-бизнеса и пр.; они вовлечены в сферу услуг, которые, в свою очередь, носят сомнительный харак­тер по части своей социальной полезности. Люди, занимающиеся производительным трудом, получают значительно меньшую зар­плату. Это явление подтверждает грандиозную социальную инвер­сию, в соответствии с которой белое и черное меняются местами. Такая подмена происходит не просто на ментальном уровне, в сфе­ре ценностей, а на ценностно-практическом уровне, затрагивая об­ласть как мыслимого, так и реального, саму структуру социальных, культурных и экономических отношений. Престиж рабочих про­фессий и профессионального честного труда как более широкого явления упал в массовом сознании во времена перестройки и до сих пор теперь уже благодаря эстетике потребительского гламура оста­ется минимальным. Производительный труд утратил как матери­альный, так и символический статус. Он едва вписывается в поле социального уважения, и потому субъекты труда (деятельности, ценность которой для страны и общества неоспорима) теряют са­моуважение.

Экономический рост, кризис перепроизводства вещей и ин­формации, которые своим нарастающим созданием обгоняют чело­веческие потребности и экологические нормативы, влекут за собой нехватку времени и напряжение сил. А постоянная нехватка време­ни рождает симптоматическую торопливость и лихорадочность действий, направленных на то, чтобы все успеть. Эта торопливость, спешка, выраженная в излишней быстроте при употреблении пищи, занятии сексом и т. д., становится неотъемлемой чертой личности человека, распространенной в потребительском обществе формой невроза. Возникает впечатление, что человек стремится победить время, но на самом деле он побеждает свою нервную и иммунную системы, свое здоровье, увеличивая вероятность того же сердечно­го приступа. Раздувающиеся запросы, обычно основанные на срав­нении человека с более успешными другими людьми, заставляют его зачастую требовать от себя невозможного и бороться с крити­ческим для его организма объемом нагрузки. И если нагрузка за­вышена всегда, а не в какие-то отдельные моменты профессиональ­ной деятельности, организм начнет давать сигналы о своем истощении, принимающие форму соматической усталости, подавленно­го настроения вплоть до депрессии. Не исключены даже суици­дальные попытки.

С возрастом у многих бывших трудоголиков, которые труди­лись ради успеха и получения высших потребительских благ, воз­никает личностный кризис, связанный с ощущением бессмыслен­ности участия в такой гонке, а ранее представлявшаяся единствен­но достойной идеолого-поведенческая модель уже не кажется такой значимой. Мечта или достигается, но не приносит удовлетворения, или просто не достигается; обычно количество затраченной энер­гии не соответствует уровню конечной удовлетворенности. Если изнурительный, сопровождаемый постоянным стрессом труд все- таки не приносит желаемых результатов по достижению опреде­ленного потребительского верха, вполне вероятно появление нерв­ных (и не только) заболеваний.

Человек, который живет в постоянной спешке и в условиях неопределенности, оказывающих на его психику серьезное давле­ние, крайне мало времени тратит на жизненно важные процессы типа приема пищи, общения с близкими и т. д. Он куда-то торопит­ся, заглядывает в составленный на несколько дней вперед тесный график в записной книжке, прежде чем решить, найдется ли у него время встретиться со старым другом. Изнашивается организм и нервная система. В конце концов, возможны как депрессия, раз­дражительность, нервозность, бессонница, так и соматические бо­лезни — гипертония, сердечно-сосудистые заболевания. Даже в случае победы в крысиной гонке крыса остается крысой. Большин­ство людей, стремящихся перегнать других и доказать им и самим себе свою ценность, непомерно устают от циклического сценария: утро, часовая поездка до места работы, изнурительный труд до ве­чера, часовая поездка домой, немного свободного времени вечером на домашние дела, сон. Причем долю итак не отличающегося осо­бой длительностью свободного времени люди проводят перед теле­визором, который только подпитывает потребительский образ жиз­ни. Поэтому неудивительна возникающая склонность к таким ад- диктивным формам поведения, как алкоголизм. Стремительный темп жизни является источником заболеваний и дисгармонии во взаимоотношениях с другими людьми.

Трудоголизм, вызванный желанием обладать высоким стату­сом и большим количеством гаджетов, оказывает влияние и на се­мейную атмосферу. С одной стороны, супруги испытывают вполне естественную потребность проводить больше времени вместе. С другой, они хотят не уступать более успешной соседской семей­ной паре, а также представителям так называемого среднего класса, которые фигурируют на телеэкране. Уместно привести шутку о расписании занятого человека, в котором ежедневно на общение с женой отводится время с 9:05 до 9:10. И когда эти две потребности вступают в противоречие (а таковое здесь просто неизбежно), воз­никает конфликтная ситуация на почве ухудшившейся семейной атмосферы, рискующая перерасти в серьезный конфликт. В самом печальном случае конфликт приводит к разводу. Вещи иногда представляются важнее отношений.

Находясь в потребительской гонке, человек стремится больше зарабатывать, а при возрастании трудового времени уменьшается свободное время, которое представляется консюмеризмом одним из показателей статусности индивида и необходимым условием для реализации потребительских практик. Бюджет растет, а время на его трату уменьшается. Финансовый ресурс ограничивает времен­ный ресурс, что стоит квалифицировать как парадокс и ловушку консюмеризма, который ценит досуг, но обесценивает труд, хотя они обычно сосуществуют вместе, в единой и неразрывной связке.

Свободное время необходимо человеку. Если он себя полно­стью отдает труду, а труд рассматривает как мучение, как сугубо инструментальную ценность, позволяющую достигать высокого потребительского статуса, львиная доля его времени уходит на не­подлинное, выражаясь языком экзистенциальной философии, су­ществование. В свободное время человек может не только преда­ваться сомнительным развлечениям, но и заниматься садоводством, чтением, спортом, наукой, осваиванием каких-либо ремесел или просто общением с близкими. Специфика проведения свободного времени зависит от личностных особенностей человека, его психо­логических установок, развития когнитивной сферы, широты инте­ресов и богатства культурного капитала. Каждому необходимо время на самореализацию вне труда, на осуществление той дея­тельности, которая более полезна и исходит от себя самого, от сво­его желания, и приносит личное удовлетворение. Жизнь небогатая материально, но наполненная полезным досугом, полнее в духов­ном смысле жизни богатой, но не имеющей свободного времени. Свободное время необязательно каждый проводит с пользой, но все-таки оно является необходимым условием самообразования и саморазвития человека, фактором качества его жизни, которое вы­ражается не только в материальных показателях, но и в духовных.

Потребительской культуре трудно возникнуть и воплотиться в реальную практику в стране, где недостает производства, посколь­ку потребление следует за производством, а не наоборот. Этот те­зис работает при условии, что данная страна не эксплуатирует ни­какие другие, превращая их в сырьевые базы, в средства обеспече­ния собственного благополучия. При обостренном товарном дефиците потребительству просто не на чем сформироваться, так как именно товарный профицит способен стать твердой основой для формирования данного типа культуры. Однако потребительство, сформированное на товарном многообразии, неся в себе высоко­мерное отношение к производительному труду, бьет по националь­ной экономике нежеланием легиона консюмеров быть вовлеченны­ми в сферу производительного труда. Соответственно, используя производство, потребление борется с ним. Потребление паразити­рует на производстве и на производящих субъектах.

Богато обставленные дома и квартиры оборачиваются разру­шенными семьями, высокие доходы — моральным регрессом, под­черкнутая статусность — экзистенциальным одиночеством, трудо­голизм — подорванным здоровьем, приятный шопинг — зависимо­стью от гипнотического воздействия вещей, а сама потребительская гонка — бесцельностью существования и бессмысленностью целей. Труд становится презренным, а потребление — престижным. Одна­ко ни одна цивилизация и ни одна культура не способна поддержи­вать свое существование, опираясь на подобные ценности.

Культура потребления создает устойчивый идеал гедонисти­ческой направленности, согласно которому человек должен стре­миться к роскоши, — иметь высокооплачиваемую работу, обладать дорогим автомобилем модной марки, и при этом не напрягать себя интеллектуальным (и вообще каким-либо) трудом.

Консюмер желает дорогих игрушек, а не сотканных лаптей, в отличие от крестьянина, который одевался предельно просто, так как должен был обеспечивать семью. Крестьянин смотрел вперед и соотносил расходы и доходы. Консюмер же смотрит только в бли­жайшее будущее и совершенно не соотносит расходов и доходов, стремясь жить не по средствам, а по кредиту. Жить по средствам и рядиться ему просто стыдно. И этот стыд появился не сам по себе, а был навязан соответствующим типом культуры. Довольствование тем, что есть — одна из самых страшных перспектив для потреби­теля, особенно если то, что есть, слишком мало.

Занимающие далеко не последнее место в обществе потребле­ния реклама и маркетинг, актуализируя в человеке все новые и но­вые потребности и заставляя его покупать все новые и новые това­ры без сопоставления их стоимости с уровнем личного дохода, со­здали явление массовой кредитомании, которое, способствуя уве­личению потребления, в свою очередь, стало одной из причин раз­дувания экономического пузыря. Банки, потеряв осторожность, стали выдавать кредиты без разбора; кредитовались как более или менее состоятельные и платежеспособные люди, так и те, чье мате­риальное положение оставляло желать лучшего. В результате многие заемщики оказались не в состоянии вернуть долги. Лопанье экономического пузыря, основанное на колоссальных невозвратах, ознаменовало приход экономического кризиса, который по сути яв­ляется не только экономическим, но и культурным.

Широко развитая в наше время реклама и вся потребительская инфраструктура заставляет отказаться людей от ценностей береж­ливости, скромности и рациональности в покупках. Экономической системе выгодно, чтобы спрос поддерживался на высоком уровне. Кредитная система разбивает последний барьер — нехватку финан­совых средств. Теперь даже если у человека нет денег, у него все равно имеется «выход» на арену потребительства — деньги взай­мы. С одной стороны, это стимулирует потребительскую актив­ность, то есть спрос в самом широком смысле. С другой, за этот «выход» человек платит в виде процентов. Инфраструктура вещает: «Если ты бережливый и скромный, перестраивайся, чтобы быть со­временным, то есть гонящемся за модой, расточительным, совер­шающим в том числе ненужные покупки. Если у тебя нет денег, бе­ри кредит».

В свое время ради стимулирования массовых покупок произ­водимых и экспортируемых продуктов американцев стали отучать от стратегии накопления средств, позволяющей «завтра жить за счет сегодня», и приучать кредитомании, позволяющей «жить сего­дня за счет завтра». Для среднего американца нормально жить в долг. Кредиты берут почти на всё: на автомобиль, дом, обучение, вплоть до всяких мелких гаджетов. Как отмечает С. Жижек, сред­ний исландец должен банкам 30 000 евро за взятие кредитов на жи­лье, учебу в университете, автомобиль, путешествия. В итоге во время разразившегося кризиса исландцы сильно пострадали; к тому же кредиты привязаны к индексу потребительских цен, поэтому во время инфляции долги выросли вместе с ростом цен (Жижек, 2011). Можно сказать, что в Европе средний класс определяется не столь­ко доходами, сколько расходами, осуществляемыми благодаря безумному кредитованию.

Система кредита парадоксальна, так как она предлагает полу­чать, не заработав, предлагает потреблению опередить производ­ство; так что кредитование стоит назвать одним из детищ эпохи по­требления, фактором детерминации потребительского поведения. В условиях, когда кредит, позволяющий приобрести престижные ве­щи, взять просто, скромность представляется широким кругам как что-то нерациональное и архаичное. Кредитомания — сугубо капи­талистическое изобретение, которое, путая причину и следствие (производство и потребление), искажает время. Вещь, взятая в кре­дит, убегает во времени от своего владельца, а владелец, соответ­ственно, не будучи полноценным владельцем, отстает от вещи. Ответ на вопрос «Зачем человек опережает или присваивает время по­средством кредита и коллекционирования?» лежит в плоскости той же самой статусности и престижности. Во многих случаях симво­лические манипуляции со временем следует рассматривать как ос­нову некоторых потребностей. По Ж. Бодрийяру, кредит — фено­мен, указывающий на потребление, которое предшествует произ­водству. Кредит позволяет приобретать и потреблять вещи, еще не заработав их. Покупка в кредит символизирует стремление опере­дить время, а коллекционирование старинных вещей означает фик­сацию и присвоение времени, своеобразную трансцендентность (Бодрийяр, 1999). Кредит является не только способом приобре­тения рекламируемого продукта, а сам выступает объектом ре­кламы.

Переход от жизни на сбережения к жизни в кредит увеличива­ет зависимость человека или семьи от источников дохода на уровне «здесь и сейчас», требует иметь не только хорошо оплачиваемую работу, но и гарантию надежности, то есть отсутствие увольнения или профессионального понижения. А если это долгосрочный кре­дит, данная гарантия просто необходима; вызывает горькую иро­нию ипотека, скажем, на 50 лет. Как шутят, ипотека на полвека — вот и нету человека. Кредит захватывает будущее заемщика, дис­циплинирует его экономическую деятельность, которая подпадает под жесткие требования рентабельности, сталкиваясь с необходи­мостью вырабатывать прибыль в обязательном порядке выше став­ки кредитного процента.

Иногда величина процентов превышает мыслимые пределы и доходит до 500, а то и 600 процентов в год. Некоторые компании, ссужающие деньги, на рекламных плакатах пишут «всего 1,5% в день». Ключевое слово — всего. Такая формулировка представляет собой «магию малых чисел», позволяющую максимально заинтере­совать потенциального клиента предлагаемой «услугой». Когда че­ловек видит малое число, в нем замораживается тревога, связанная с осмыслением возможностей возврата взятого кредита. Все-таки фраза «всего 1,5% в день» выглядит более эффективной в реклам­ном смысле, чем фраза «45% в месяц» или «540% в год». По сути смысл один и тот же, но эффект восприятия разнится.

Рекламные фразы типа «Всего 1,5% в день» или «Деньги да­ром» являются наглыми манипуляциями, так как ни «всего», ни «даром» не бывает в реальности, которая все-таки несколько отли­чается от страны чудес. Да и в целом, реклама лоббирует принцип «возьми кредит и ни о чем не думай». Этот принцип заглушает ло­гическое мышление, отворачивает от стратегического видения си­туации, от реальности, которая может быть сопряжена с неспособностью заемщика завтра отдать долг. Но ему предлагается просто об этом не думать. И с подобной рекламой никто не борется, хотя недобросовестную рекламу необходимо изгонять их сферы обще­ственного бытия. Глядя на рекламную фразеологию, возникает впе­чатление, что внезапно в сказку попал. И люди ведь на это впечат­ление ведутся, совершая мелкие и очень крупные глупости, к кото­рым их такая фразеология подталкивает. Конечно, решение прини­мает сам человек, но это не значит, что рекламщики никакой ответ­ственности не несут. Они оказывают воздействие, которое приво­дит к результатам, выгодным для кредитных кампаний, но крайне невыгодных для объекта этого воздействия.

Если бы человек брал кредит и после этого сразу осознавал, что переплатил огромную сумму, что обжегся, он вряд ли бы стал повторять данный поступок в будущем. Но хитрость заключается в том, что система кредита не ведет к осознанию ошибки. И человек берет все новые и новые кредиты, пускаясь в безудержную сви­стопляску и формируя «кредитный» образ жизни. Осознание пере- плачивания, равно как и осознание ненужности взятого в кредит товара далеко не всегда приходит в голову. Люди перестают зада­вать себе такие элементарные вопросы, как:

  • Действительно ли я нуждаюсь в этом товаре?
  • Что мне мешает самостоятельно накопить денег и купить без всякого обращения к кредиторам?
  • В случае взятия этого товара в кредит насколько много я переплачу?
  • Что вообще кредитомания дает мне такого ценного и необ­ходимого, чего я не могу получить при жизни, лишенной кредитов?

С ростом инфляции культура накопительства себя дискреди­тирует, поскольку деньги, хранимые дома или в банке, постепенно обесцениваются, и потребительская расточительность, в том числе проявляемая в кредитомании, является вполне адекватной реакцией на падение достоинства накопленных средств. Однако адекватной реакцией является умеренное расточительство, которое все-таки позволяет думать если не на год вперед, то хотя бы о завтрашнем дне, и не заставляет человека бросаться в символическую потреби­тельскую гонку, а лишь стимулирует приобретать действительно необходимые, функциональные (в отличие от символических), ве­щи. Оправдание расточительства, опирающееся на идею инфляции и бессмысленности накопления, представляется поверхностным, поскольку сам по себе рост инфляции, а также материальная поля­ризация, является следствием все того же рынка и потребительской культуры, непосредственно с ним связанной. Активы для будущего отходят в сторону перед волной блиц-кредитов, кредитов «здесь-и-сейчас». Человек, который копит деньги перед покупкой, свои ак­тивы может использовать для выгодных инвестиций, пока не собе­рет достаточную сумму для осуществления покупки. Человек, ко­торый берет покупку в кредит, получает в виде аванса сбережения (инвестиции) других людей.

К бессмысленным долгам приводит ситуация, когда консюмеру трудно остановиться, когда он наращивает кредиты, забывая о текущих долгах. Легкость получения кредита, а также повсемест­ная реклама товаров и услуг формируют желание продолжать брать кредиты и затушевывают принцип реальности, выражаемый в ра­циональном осмыслении сложившейся ситуации и собственных возможностей по погашению долгов. Одновременно маркетологи находят различные методы привлечения клиентов к взятию новых кредитов. Они используют притягательные слоганы типа «Вы мо­жете купить прямо сейчас» (отсылка к сиюминутности), «Вы може­те себе это позволить» (отсылка к могуществу), «Вы будете кон­тролировать процесс» (отсылка к реализации потребности в кон­троле — одной из самых актуальных человеческих потребностей). Кредитные карточки бесплатно разбрасываются по почтовым ящи­кам, и это создает эффект близости сомнительного счастья, удер­жания его в руках как в прямом, так в переносном смысле. К тому же из пластика делают не просто кредитные карты, а посредством дизайна (и сопутствующей ему рекламы) изготавливают золотые и платиновые карты, подчеркивающие статус владельца и формиру­ющие желание стать обладателем карты. Красивый дизайн и gold- статус символизируют престиж, что имеет важное значение для по­требителей. Инфраструктура кредитных карт основана на неравен­стве, на приоритетности одних над другими, что вовлекает потре­бителей в гонку за статус. Некоторые карты предполагают разные формы приоритетного обслуживания: наличие скидок, юридиче­скую и страховую поддержку за рубежом, консьерж-сервис и про­чее.

Компании, предлагающие ссуду, рекламируют свои услуги типично софистическим методом: мол, ссуды наделяют потребите­ля покупательной способностью, которая создает спрос, который, в свою очередь, способствует экономическому росту и росту уровня жизни всей нации. На самом деле такая причинно-следственная це­почка совершенно неуместна. В результате подобных провокаций, психологической слабости и мнительности реципиента у него акту­ализируется потребность в лихорадочной трате денег, после чего накапливается рекордная величина долгов. Эти долги служат зна­чимым фактором риска, опасность которого проявит себя, если вдруг счастливый обладатель долгов потеряет доход. Число случаев банкротства, соответственно, увеличивается.

Ипотека и кредит сопряжены с большой переплатой, а не с экономической свободой, как вещает реклама. В результате человек уже не позволяет себе потребительскую гонку, поскольку для вы­платы кредита нужно много работать, тем самым урезая свое сво­бодное время, и много экономить. А если благополучие семьи, взявшей в кредит квартиру или автомобиль, зависит от рабочего места, люди становятся более меркантильными и циничными, они утрачивают ценность взаимопомощи и превращаются в обывате­лей. Они, будучи конформистами, никому и ничему не оппониру­ют, не отстаивают никаких прав, а продолжают все более упорно работать на себя, боясь, что в случае вступления в баталии они по­теряют все нажитое непосильным трудом. Им есть что терять.

Когда таких конформистов становится слишком много, власт­ные структуры начинают позволять себе практически любой во­люнтаризм, поскольку видят, что общество послушно и вряд ли станет протестовать против тех или иных правительственных дей­ствий. Также и работодатели, зная, что их подчиненные «перегру­жены» кредитами, имеют основание для усиления эксплуатации. Человек уже не может себе позволить «роскошь» частичного не­подчинения, высказывания недовольства, проявления конфликтно­сти; ведь его настоящее и будущее благополучие зависимы от ра­бочего места, от трудовой стабильности. Помимо этого, сам факт безработицы усиливает его страх. Раньше, в «докредитную эпоху», благополучие тоже зависело от трудового статуса. Но сейчас, в условиях расширения кредитного закабаления, рабочий обязан не только обеспечивать свои витальные потребности, но и оплачивать то, что он еще не заработал, но уже взял. Зависимость от рабочего места многократно усилилась. Недаром отмечается, что развитие системы потребительского кредитования стало одной из основ со­циального контроля, ибо заемщик менее склонен к риску и стаби­лен в трудовых отношениях (см. Ильин, 2008; Кофтункин, 2011). Поэтому систему кредитования следует рассматривать как еще од­ну форму социального контроля и серьезный фактор активизации потребительских тенденций. Следовательно, система кредита дела­ет общество конформным, компромиссным, покладистым. Она снижает протестную активность как по отношению к инстанциям власти, так и по отношению к начальству на работе. Она отвращает рабочих от отстаивания своих трудовых прав, а граждан — от от­стаивания гражданских прав.

Также и средний класс в значительной степени отличается конформизмом, несмотря на заверения многих либерально настро­енных авторов, усматривающих в среднем классе оппозиционную политическую активность. Он видит большую армию бедных, ко­торая пугает его, отталкивает от себя, разбивает наполняющие его желания перемен, и за гарантию непополнения рядов бедняков он готов хранить покладистое молчание и проявлять покорность. Гля­дя на бедняков, богатый потребитель предпочитает мириться со всем происходящим, ибо бедность для него — светский вариант инфернальности, которая способна поглотить всякого представите­ля среднего класса за сопротивление системе. Зрелище бедноты своим гипнотизмом сковывает протестные инициативы.

Некоторые аналитики говорят, будто культура потребления является показателем высокого уровня общественного благососто­яния. Это утверждение неверно. Культура потребления требует от человека недоесть, но последние деньги отдать за какую-нибудь модную безделушку или поход в модный клуб, предварительно еще заняв денег у чуть более обеспеченного или просто умеющего ра­ционально пользоваться деньгами товарища. Так что в мире по­требительских кредитов уровень трат необязательно является критерием уровня доходов.

Как отмечается, миф о герое-идеале придает смысл жизни «массовому человеку», давая ему некие образцы поведения и адап­тируя к существующему социальному порядку, а также приводит массы в движение; миф о герое именуется формой мягкого насилия над разумом субъекта (Туркина, 2001). Стоит предположить, что культивирование идеала, согласно которому жить надо богато, а само это материальное благосостояние должно приобретаться лег­ко, без излишней напряженности и трудоголизма, является одной из причин преступности: человек стремится к воплощению данного идеала в соответствии с усвоенным сценарием — получить макси­мум, а сделать минимум. Реклама декларирует: «Живи в кайф», «Бери от жизни все», «Живи играючи», «Ведь вы этого достойны». Возникает вопрос: за что достоин? Подобными идеологемами усыпляется мотив к труду (ведь я уже этого достоин) и прослав­ляется самолюбие, объективно ничем не подкрепленное. Также, пу­тем внедрения ценностей эгоизма, формируются потребительские установки. Идея «ты достоин» сегодня выступает как разрушитель­ной, так и краеугольной. Ее должна заменить иная идея, обще­ственно полезная и созидающая.

Релятивизация ценностей во многом обязана пресловутому идеалу игры. Причем необязательно в прямом смысле «живи, иг­рая!», но и в более абстрактном. Имеется в виду игра ценностями. Многие современные бренды лоббируют ценности, прямо противо­положные тем, в духе которых воспитывались прошлые поколения. Естественно, нельзя сказать, что «прошлые» ценностные ориента­ции абсолютно все без исключения заслуживали высокого аксиоло­гического статуса, но тем не менее общая их картина носила более человекосозидающие оттенки, чем нынешняя. Так, в основу многих современных брендов закладываются идеи, противоположные цен­ностям упорства и труда. Если раньше образ жизни по принципу «Без труда не выловишь рыбку из пруда» был достаточно хорошо укреплен в общественном сознании, то теперь труд (особенно чест­ный) скорее высмеивается. Цепко хватаясь за потребителя, бренды отвоевывают аудиторию как друг у друга, так и у семьи, школы и вуза (Запесоцкий, 2009).

Если раньше по телевидению показывали героев производи­тельного труда, то теперь экран пестрит «героями» потребления. Кстати, постоянно смотрящий телевизор человек не только пере­нимает соответствующий тип транслируемой культуры, но и фор­мирует у себя превратное мнение о среднестатистическом доходе его соотечественников; ведь по телевидению чаще всего показыва­ют почти не занимающихся изнурительным трудом, ухоженных и хорошо одетых людей, что подчеркивает высокий уровень их дохо­да, а зритель обычно экстраполирует их на общество в целом, убеждаясь в том, что по телевидению демонстрируют представите­лей среднего класса. У него создается впечатление о большом ко­личестве таких людей, о некоей социальной норме, а не исключи­тельности. И это впечатление подстегивает высокие запросы, кото­рые ему кажутся если и не приземленными, но вполне нормальны­ми, и побуждает к большим растратам и меньшей бережливости. Ведь телезвезды, как и коллеги, друзья и соседи, входят в рефе­рентную группу и выступают образцами для подражания. Когда социальная система устроена так, что до уровня «звезд» и влия­тельных политиков поднимаются духовно бедные плебеи и беста­ланные карьеристы, концентрирующие внимание и мысли только на личном потребительском благе, когда они благодаря своему ста­тусу становятся когортой создающих основные социальные нормы и образцы новых учителей, к которым широкие массы прислуши­ваются и образу жизни которых подражают, культура, а вместе с ней экономика и страна приходят в упадок. Огламуривание культу­ры средствами массмедиа сопровождается тенденцией интериоризации людьми «гламурного» стиля жизни как собственной куль­турной программы, которая инкорпорируется и превращается в га­битус, задающий структуру вкусов, предпочтений и потребностей в различных сферах жизни.

В России получили колоссальную популярность такие филь­мы, как «Бригада», где в лице обаятельного бандита романтизиру­ется не честный труд, а преступность и образ жизни «братков». В фильме воспевается дружба, но она находит свое выражение в криминальном контексте, который ее возвышает над моральным ценностным полем. В других культовых фильмах (например, «Брат», «Брат 2») восхваляется героизм, но ложный и неправиль­ный, ставящий личную силу выше закона и ведущий к размыванию в общественном сознании настоящего образа героя. У подростков, с интересом смотрящих эти фильмы, складывается соответствующее убеждение о том, как следует жить в этом мире. Французский фильм «Враг государства № 1», показавший жизненный путь из­вестного бандита, продемонстрировал главного героя в качестве персонажа, который просто обязан привлекать к себе зрительские симпатии. Если и можно снимать фильмы не про героев, а про ан­тигероев, не стоит превращать их антигероизм в героизм. Это — преступление против нравственности. В соответствующей кинема­тографии наметился тренд, согласно которому главными персона­жами выступают бесчестные люди; их аморализм позволяет им до­стигать верхов на социальной лестнице, в то время как честные ра­бочие показаны в виде бедных и неудачливых персонажей, достой­ных только осмеяния. Произведения, где поднимаются темы любви к родине, чести, духовности, в меньшей степени рекламируются и получают меньшую популярность, существуя скорее только для поддержания принципа разнообразия.

В советское время каждый вышедший фильм подвергался цензуре, но цензура осуществлялась так, чтобы фильм учил чему-то доброму — приоритету общественных интересов над личными, со­зидательному активизму и добросовестности в труде, направленно­сти на создание семьи, социальной ответственности и т. д. В пост­советскую эпоху такая цензура исчезла, и многие фильмы, будучи поставленными на рельсы коммерческого успеха и интегрирован­ными в господствующий тип культуры, выполняют свою социали­зирующую функцию совершенно иным образом. В СССР моло­дость представлялась в кино (и являлась в реальности) промежу­точной стадией жизненного пути, на которой человек делает пра­вильный выбор жизненной цели типа ориентированности на прине­сение пользы своей стране. Сегодня она представляется как стиль жизни (вместо молодежной культуры есть молодежный стиль), как бесконечная стадия, характеризующаяся беззаботностью, бесцель­ностью, раскованностью, независимостью от обязательств, потре­бительским (а не созидательным) активизмом, стремлением к лич­ному успеху в ущерб общественным интересам, доминированием деловых отношений над дружескими, стремлением налаживать со­циальные связи для личной выгоды. Если ранее в кино мир ценно­стей конструировался дихотомично, предлагалось разделение на общественно одобряемые и общественно порицаемые ценности, се­годня проявляет себя «моральная гибкость» как отсутствие дихо­томии ценностных ориентаций и четко выстроенной системы про­пагандируемых ценностей, в рамках которой происходила бы социализация молодежи (Ятина, Калинина, 2011). Риторика предприни­маемого сегодня на правительственном уровне курса по декомму- низации и десоветизации вытесняет из коллективной памяти все советское и играет важную роль в замене трудового пролетарского сознания (которое итак выхолощено) политически пассивным по­требительством. Чувства солидарности и товарищества представ­ляются неадекватными современности, архаичными и рудиментар­ными, а на их место возводится принцип индивидуализма.

Советская культура представляла собой не-потребительскую культуру, во многом противоположную культуре потребления. По­следняя, насаждаемая со времен перестройки, стала возводить в культ жесткий социал-дарвинизм и принцип жесточайшей конку­ренции. Отказавшись от почти архетипических традиций, люди стали охотно прислушиваться к новым демагогам, которые пропо­ведовали «пролиферацию ничто», разрастание «пустых форм». Труд в России после перестройки перестал быть главным фактором преуспевания, а потребительская культура вообще вывела его в ло­но маргинализма, одарив чуть ли не позорным клеймом. Произо­шла нарушившая социально-культурный код и способствующая ро­сту преступности тотальная релятивизация (постмодернизация) ценностей, проявившая себя в вылившихся бурным потоком эсте­тике гламура, индивидуалистических идеалах потребления, уголов­ной лирике, телевизионном насилии и т. д. Современное поколение не всегда знает опыт своих родителей, а потому часть его предста­вителей склонна полагать, что господствующие сегодня ценности если и не доминировали всегда, но находятся в пределах социаль­но-культурной нормы.

Современный потребитель отличен от веберовского проте­стантского капиталиста — бережливого и дисциплинированного в труде. Трудовая этика трансформировалась в потребительский гла­мур, индивидуализм и падение нравственных стандартов. Она вы­холостила религиозное основание, но оставило мифологизм, кото­рый теперь называют мифологией общества потребления. Богат­ство, как и в протестантизме, продолжает рассматриваться в каче­стве эквивалента индивидуального спасения, но уже не трансцен­дентного, а мирского.

У кризиса потребительской культуры есть все шансы переро­диться в «кризис бытия», охватывающий различные сферы жизни: нравственность, экономику, образование, труд, политическую ак­тивность, экологию и т. д. К кризису надлежит относиться как к бо­лезни. Необходимо поставить правильный диагноз современности, подобрать соответствующие лекарства и оказывать лечебное воз­действие, пока не достигнута точка невозврата, и болезнь не приве­ла к смерти организма. Лечить необходимо осторожно, методично и целенаправленно, с привлечением разума, который притупляется самой болезнью потребительства. Свойственные потребительской культуре отрицающие болезнь анозогнозические настроения не­уместны, поскольку они отвращают от осознания болезни, а значит, и от излечения от нее. Первые шаги в лечении этой болезни должно делать государство, которое призвано защищать общество от опас­ностей и рисков, а не превращаться в одну из социальных опасно­стей.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бауман, З. (2004) Возвышение и упадок труда // Социологиче­ские исследования. № 5. С. 77-86.

Бауман, З. (2005) Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева. М. : Логос. 390 с.

Бодрийяр, Ж. (1999) Система вещей / пер. с фр. и сопров. ст. С. Н. Зенкина. М. : Рудомино. 224 с.

Гаман-Голутвина, О. В. (2012) Метафизика элитных транс­формаций в России // Полис. № 4. С. 23-40.

Девиантность в обществе потребления (2012) : коллективная монография / под ред. Я. И. Гилинского, Т. В. Шипуновой. СПб. : Изд. дом «Алеф-Пресс». 464 с.

Жижек, С. (2011) Размышления в красном цвете: коммунисти­ческий взгляд на кризис и сопутствующие предметы. М. : Европа. 476 с.

Запесоцкий, Ю. А. (2009) Бренд как фактор эволюции совре­менной массовой культуры // Вопросы культурологии. № 11. С. 56­58.

Ильин, В. И. (2008) Потребление как дискурс : учеб. пособие. СПб. : Интерсоцис. 446 с.

Корнев, В. В. (2011) Философия повседневных вещей. М. : ООО «Юнайтед Пресс». 250 с.

Кофтункин, Д. Э. (2011) Развитие общества потребления в России: кредитный фактор // Журнал социологии и социальной ан­тропологии. Т. XIV. № 5 (58). С. 99-107.

Маркузе, Г. (2003) Одномерный человек / пер. с англ. А. А. Юдина. М. : АСТ; Ермак. 331, [2] с.

Окольская, Л. А., Пешкова, В. М. (2012) Нормативные визу­альные образы в массовой культуре для подростков // Обществен­ные науки и современность. № 3. С. 156-167.

Понукалина, О. В. (2011) Труд и свободное время в дискурсе потребительских практик // Журнал социологии и социальной ан­тропологии. Т. XIV. № 5 (58). С. 210-218.

Приепа, А. (2000) Производство теории потребления // Логос. № 4 (25). С. 57-62.

Тульчинский, Г. Л. (2007) Культура в шопе // Нева. № 2. С. 128-149.

Туркина, В. Г. (2001) Мифологема героя и массовое сознание : автореф. дисс. … канд. филос. наук. Саратов. 21 с.

Ятина, Л. И., Калинина, Т. С. (2011) Изображение стиля жизни молодежи в российском кинематографе: трансформация практик в обществе потребления // Журнал социологии и социальной антро­пологии. Т. XIV. № 5 (58). С. 168-181.

Bauman, Z. (2000) From pilgrim to tourist — or a short history of identity // Questions of cultural identity / ed. by S. Hall, P. du Gay. L. ; Thousand Oaks ; New Delhi : Sage. x, 198 p. P. 18-36.

 

Ильин А.Н. Статус труда в обществе потребления // Знание. Понимание. Умение №3, 2015. URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/3/Ilyin_Status-of-Labour/

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *