Социальная атомизация и ослабление политической активности в условиях консюмеризма

Автор раскрывает сущностные особенности консюмеризма, описывает знаковый характер потребления. Пред­ложены определения понятий «общество потребления» и «потреби­тельство». В статье рассмотрены такие характерные для российской современности проблемы, как ослабление социальных связей, ин­дивидуализм, аполитичность, переориентация массового интереса с серьезных политических, экономических, экологических и т. д. тем на аспекты личного характера. Показано, что данные проблемы напрямую связаны с тенденциями потребительской культуры. В ка­честве теоретико-методологической базы исследования использо­ваны теории социологии потребления и социальной философии.

Ключевые слова: культура потребления, инфраструктура по­требления, деконсолидация, общество потребления, индивидуа­лизм, солидарность, атомизация общества.

Концептуализация феномена консюмеризма

Сегодняшняя эпоха имеет множество различных имен. Ее называют текучей современностью, ей приписывают эпитеты «ин­формационная», «постмодернистская», «постиндустриальная», «потребительская». Каждое из этих наименований предполагает акцентуированность исследовательского взгляда на определенной стороне эпохи. Мы в данной статье сфокусируем внимание именно на ее потребительской стороне.

Сформировалась огромная индустрия, которая производит не только товар, но и спрос на товар, создает потребности. Нас окру­жают тысячи брендов, торговых марок и рекламирующих все что угодно баннеров. Города испещрены рекламой, где чуть ли не каж­дый столб и чуть ли не каждая стена представляют собой предло­жение того или иного продукта. Современный человек подвергает­ся воздействиям огромного массива рекламных сообщений и при­зывов к покупке. Заполонившая собой все антропное пространство система рекламы и массмедиа формирует гедонистическую ориен­тацию, которая, в свою очередь, трансформируется в стиль жизни.

Но что же такое общество потребления? И чем оно отличается от других общественных формаций? Казалось бы, люди всегда по­купали и продавали, чем-то владели, тратили деньги, испытывали желание жить в богатстве и роскоши. Потребление необходимо каждому человеку для поддержания жизни. Однако прежние эпохи не связывают с понятием «потребление», не ставят потребление во главу угла при осмыслении этих эпох.

Сама формулировка «культура (или общество) потребления» выглядит недостаточно точной в терминологическом смысле. Ведь потребление можно понимать как рациональное и необходимое для поддержания жизнедеятельности поведение по присвоению мате­риальных и духовных благ в нужном для человека объеме. И не­редко данное явление понимают именно так. Следовательно, любой человек, потребляющий хотя бы минимальное количество благ, уже является потребителем, и не-потребителей просто не существует. Значит, любой общество является обществом потребления, и тогда значение этого понятия размывается. Термин «потребительство» (или «перепотребление») характеризует поведение, выходящее за рамки разумного потребления, то есть консюмеризм. Поэтому наименование «потребительство» или «перепотребительское обще­ство» («перепотребительская культура») выглядит более подходя­щим для использования при раскрытии интересующей нас пробле­матики. Термин «консюмеризм» является синонимом терминов «потребительство» или «перепотребление», и, соответственно, несет в себе иной смысл, чем укоренившееся в научной и публицистической литературе «потребление». Про консюмеризм следует говорить тогда, когда речь идет не о потреблении как средстве жизни, а о потреблении как ее смысле. Однако мы в процессе по­вествования, используя стратегию разумного консерватизма, будем оперировать привычной и сложившейся (пусть и не совершенной) терминологией, не используя четкого разграничения приведенных терминов, но имея в виду именно потребительские общество и культуру.

Современное общество рассматривается через призму потре­бительства не потому, что люди лучше питаются, чем их предше­ственники, или распоряжаются большим количеством технических средств или удовлетворяют свои потребности. Объем благ и сте­пень удовлетворяемости потребностей — условия появления по­требления, а не его сущность.

Суть потребления заключена не в возможности приобрести рекламируемый товар, а в желании это сделать; потребление лока­лизовано не в кармане, а в сфере желания. Общество потребления — это совокупность отношений, где господствует выступающий смыслом жизни символизм материальных объектов, влекущий по­требителей приобретать вещи и тем самым позиционировать свой статус. Потребительство снимает оппозицию между реальностью и знаками. Оно есть практика поддержания иерархизированной зна­ковости путем отправления социально стратифицирующих жестов, которые приближают реализующего их актора к элитарности и, со­ответственно, отдаляют его от общественной маргинальности. По­требительство — это включенная в каждый акт покупки поддержка производства знаков, тотальная семиотизация реальности.

Специфический тип социализации постепенно приводит ин­дивидуальные нормы и ценности человека в соответствие с норма­тивно-ценностной системой консюмеризма. Человеческое сознание всегда функционирует посредством определенных знаков и симво­лов, а формирование новых знаков ведет к новой организации пси­хики. Консюмеризм выступает системой, предлагающей иной тип знаковости, чем тот, который предлагался прежними формами культуры.

Бедные также «больны» потребительством, как и богатые, и «заражаются» они тоже посредством механизмов специфической социализации, сосредоточиваясь на удовлетворении желаний, ко­торые культивируются инфраструктурой потребления — инфра­структурой искушений и соблазнов. Эти желания трудно назвать аутентичными, личными, так как они навязываются инфраструкту­рой и коррелируют с желаниями массового Другого. Чем в большей степени рекламируется тот или иной продукт, чем сильнее навязы­вается некая потребность, чем больше мода проповедует некий стиль, наконец, чем большее количество людей эта все начинает желать, тем желаннее все это становится для нас. Поэтому можно сказать, что инфраструктура потребления — это мегамашина про­изводства желания. Она не столько удовлетворяет желания, сколько их формирует, диктует, что именно следует желать. Она одновре­менно питается желаниями и производит / воспроизводит их.

Инфраструктура потребления, сложная машинерия производ­ства потребительских желаний, представляет собой целую «систе­му повседневного бытия», погружающую личность в мир символов определенного образа жизни. В нее включается, с одной стороны, многообразие товаров и услуг и, с другой стороны, их символиче­ская насыщенность, культурная надстройка. Любые товары могут определенным образом «читаться», так как каждый обладает зна­ком качества не столько себя, сколько своего обладателя. Товар приобретает форму символа, а символ — товара. Инфраструктура потребления — система производства товаров и услуг, их продви­жения и наделения знаково-символическими характеристиками. Также это система производства смыслов, точнее, бессмыслицы, симулякров, которые выдают себя за смыслы и находят свое обли­чье в императиве «потребляй как можно больше!». В ней значимым является не производство самих товаров, а формирование многооб­разия предложений и призывов к покупке. Мода и реклама являют­ся одними из главных составных частей инфраструктуры потребле­ния. Производимые ей «смыслы» надежно защищены от подлинно­сти и потому обретают форму самодостаточности. «Я покупаю, следую за модой, занимаюсь шопингом, следовательно, суще­ствую» — эта фраза не вербализуется, не выкрикивается на каждом углу, но становится основой жизни по умолчанию, истиной, кото­рой следуют, но которую не принято открыто декларировать. Ин­фраструктура потребления создает импринтинг идентичности, убеждений, ценностей и поведенческих стереотипов, выступая воз­будителем нервной системы.

Потребительская культура охватывает совершенно разные со­циальные слои и группы, и возникает серьезный диссонанс между экономическим (уровень благосостояния) и культурно­символическим аспектами социальной жизни. В мире, где наблю­дается постоянный рост разрыва между бедными и богатыми, ма­лоимущие научаются желать все больше материальных благ, но по­лучают минимальную возможность для реализации этого желания. Потребление становится объективно неосуществимым, но страстно желаемым. Оно отчасти уравнивает мечтания и стремления бедных и богатых, но не уравнивает возможности реализации этих стрем­лений. Потребление доминирует как над бедными, так над богаты­ми, превращаясь в надиндивидуальную и надстатусную реальность, задающую соответствующий тип мышления, ценностные ориента­ции и поведенческие практики. Оно задает высокие стандарты, ко­торым способно соответствовать меньшинство, но стремится охва­тить которые большинство. Соответственно, все социальные слои живут в мире потребления, но одни обладают личным ассортимен­том потребительских ресурсов, а другие его лишены.

Если в прежние эпохи люди, живущие в бедности или нищете, могли только изредка видеть формы богатой жизни, теперь эти формы вышли на публику, на всеобщее обозрение путем опреде­ленным образом функционирующих СМИ, рекламы и брендинга. И тиражируемые потребительские эталоны представляются как необ­ходимые цели, в обязательном порядке достойные достижения, что противоречит возможностям малообеспеченных слоев населения. Независимо от уровня дохода интериоризировавший потребитель­ские нормы человек будет всегда чувствовать нехватку. Просто консюмеру-миллионеру не хватает средств на новый дворец, а по­верженному в бедность консюмеру — на покупку сотового телефо­на последней модели.

«Общество потребления — это стадия развития капитализма, на которой индивидуальное потребление, опосредованное рынком, превращается в один из ключевых факторов формирования соци­альных отношений во всех сферах» (Девиантность в обществе по­требления, 2012: 13). Так вещественные отношения переплетаются с социальными. Собственно, общество потребления формируется в условиях капитализма, которому характерны рыночные отношения, социально-экономическое неравенство, инфраструктура многого­лосного лоббирования товаров и услуг (реклама и PR) и прочие ак­сессуары капиталистической системы. Общество потребления и общество с высоким уровнем потребления не тождественны, а зна­чительно отличаются друг от друга. Социум именуется потреби­тельским не потому, что в нем прослеживается высокий уровень жизни и, соответственно, имеется большое количество людей, наделенных возможностью реализовывать потребительские прак­тики, а потому, что в нем господствует система отношений, пред­определенных свойственными потребительской культуре ценно­стями, нормами и психологическими установками. Культура по­требления нарушает баланс между структурой потребностей и до­ступными ресурсами для их удовлетворения. В таком обществе мо­гут отсутствовать массовые источники высоких доходов и возмож­ность повсеместно продуцировать «богатый» образ жизни; главное, что есть доминирующие и закрепленные в поведении людей ценно­сти, выраженные в престиже, богатстве, демонстративной роскоши и т. д.

Сегодня, в эпоху глобализации, общество потребления также глобализируется. Мировые СМИ, освободившись от воспитатель­ной и образовательной функции, переакцентировались на потреби- тельско-стимулирующую функцию и, принявшись распространять одни и те же или аналогичные друг другу по нормативно — ценностному содержанию фильмы, ток-шоу, рекламу, стали фор­мировать единые потребительские стандарты по всему миру. Такая стандартизация, с одной стороны, сближает «разных» людей, дает возможность адаптироваться к социально-культурным и психоло­гическим особенностям иных стран, но, с другой стороны, проис­ходит унификация национальных культур и широкое распростра­нение ценностей потребления. Потребление стало не националь­ным, а наднациональным феноменом, а потребности и интересы людей все более становятся однородными и стандартизированны­ми.

Потребительство — это социокультурная система, где соци­альная идентификация построена не в сфере труда и производства, а вне работы — прежде всего в развлечениях, и в первую очередь в показных, демонстративных развлечениях. Ранее стратификация общества основывалась на месте работы, на месте социальной си­стемы распределения труда, а сам труд и трудовая добросовест­ность были условиями человеческого достоинства и общественного уважения. Уклонение от труда порицалось, и даже на юридическом уровне функционировало обвинение в тунеядстве. Теперь класси­фикационным первенством обладает стиль жизни, на который ука­зывает тело, одежда, машина, место отдыха и т. д.

Логика потребления строится в основном не на извлечении из вещи пользы, удовлетворения потребностей, а на знаковой стоимо­сти товара, сводящейся к демонстрации места в дифференцирую­щей системе престижа (см.: Бодрийяр, 2007). Аксессуары человека несут информацию о его статусе, превращаются из материальных объектов в информационные послания о своем владельце, равно как вектор его жизненной энергии и вектор его денежных трат го­ворят о том, что для человека выступает смыслом жизни. Если ра­нее о человеке могли судить по ответу на вопрос «что ты созда­ешь?», теперь спрашивают «что из развлечений ты способен себе позволить?».

Для потребителя большинство благ являются благами позици­онными. Он определяет себя не столько через язык, происхожде­ние, религиозную принадлежность, сколько через вещи. Собствен­но, совокупность вещей с характерным им символизмом преврати­лась в некое подобие языка, в систему символов, в набор неких норм и регулятивов, а использование этих вещей представляется как речевая практика, актуализирующая и артикулирующая (демонстрирующая) эти нормы. С помощью вещей потребитель адап­тируется к социальному пространству. Однако вещь с помощью присущей ей знаковости адаптируется к предметному простран­ству.

Покупая вещи, консюмер все меньше покупает именно вещи и все больше — статусную принадлежность, секс, общение и т. д. Приобретение вещей — в большей степени не самоцель, а задача, средство, ведущее к главной цели — приобретению того, что стоит за вещами, «за-вещной» или «над-вещной» смысловой реальности. Потребление превратилось в значимый стратифицирующий фактор, а человек стал тем, что он потребляет; как его публичное, так и его интимное пространства в большей мере конструируются потребле­нием. Социальная стратификация отображается в гаджето­иерархии, а сами гаджеты являются знаками рангов и уровней бла­госостояния.

Культура потребления — это хозяйство знаков и символов. В результате упрочения потребкультом своих позиций в данном социальном пространстве происходит брендизация массового со­знания. Почти любой товар, практически любая вещь получает символическую окраску или даже сама становится символом. В та­ком символизме заключен постматериальный характер потреби­тельской ценности и феномен символической социальной мобиль­ности. Символизм не антиматериальный и не материальный, а именно постматериальный, поскольку включает в себя как матери­альный компонент в виде самого товара, так и надстройку, указы­вающую на символическое выражение товара, которая диктует век­тор отношения к данному товару и его обладателю. Надстройка как бы говорит о том, каким образом следует к ним относиться. Консюмера интересуют не столько сами вещи, сколько отношение других людей к ним. Приобретая вещи, он приобретает знаки, через потребление которых он становится ближе к тем, кто потребляет похожие знаки, и ставит себя в отличие от тех, кто эти знаки не по­требляет. Таким образом, вещи становятся чем-то большим, чем они есть на самом деле. В них сливается воедино средство ведения жизни и смысл самой жизни.

Если бы потребление являлось просто поглощением благ, то наступило бы пресыщение, потребности удовлетворились, однако людям хочется потреблять все больше и больше. Потребление — это тотальная идеалистическая практика, имеющая мало общего с действительным удовлетворением потребностей или с принципом реальности; «умеренного» потребления не бывает. Потребитель­ство — утрата смыслов и игра знаков, бессознательный и неоргани­зованный образ жизни (пусть народ удовлетворяется потребитель­ством, лишь бы он оставался неорганизованным и не поднимался на общественную и политическую сцену).

Саморепрезентация — смыслообразующий фундамент потре­бительского поведения. Потребитель не просто стремится иметь как можно больше модных вещей, а использовать обладание веща­ми в качестве средства я-репрезентации перед другими людьми, в качестве маски, позволяющей казаться, представляться. Потреби­тель реализует себя идиотически-нарциссически-истероидным удо­вольствием от фокусирования внимания на самом себе. Соответ­ственно, потребление конституируется фактом существования вни­маний разных людей. Эти многочисленные внимания коопериру­ются в некую собирательную фигуру Другого. Идентичность фор­мируется путем перманентного потребления и обновления автомо­билей, гардероба, гаджетов, впечатлений и острых ощущений. Од­нако чем в большей степени человек признает потребительскую кажимость как ценность, тем слабее он осознает свои настоящие желания. Потребительская зрелищная жизнь подменяет собой жизнь настоящую.

Как бы предлагая множество разных идентичностей, инду­стрия по сути формирует единую метаидентичность, основанную на потреблении. Поэтому говорить об антиэcсенциализме не при­ходится. Антиэссенциализм, убежденность в полном отрицании сущности, — всего лишь видимость. На самом же деле потреби­тельская инфраструктура не ломает сущность методом предложе­ния все новых гаджетов, предметов мебели, отдыха, обуви, одежды и, конечно, норм в стиле жизни и в демонстрации себя. Перманент­ная перемена предложений (продуктов и норм) — это показатель скорее не принципиального слома фиксированных идентичностей, а принципиального слома и воссоздания, бесконечной деконструк­ции методов формирования и поддержания одной-единственной востребованной идентичности — модного и успешного консюмера. То есть, вместо деконструкции идентичностей и переизобретения себя происходит деконструкция и переизобретение методологии поддержания идентичности как уже изобретенной формы себя.

Потребительское счастье — это совокупность дорогих симво­лически насыщенных предметов и возможность эту совокупность постоянно обновлять вслед за императивами моды. Возможность ее обновлять — это возможность быть «современным», не отставая от модных тенденций. В обществе, где человеческое счастье зависимо от уровня потребления и где потребление приобретает смысложиз­ненный статус, акт покупки способен доставить больше удоволь­ствия, чем польза от приобретенного продукта.

Потребительство вполне уподобляемо любому аддиктивному типу поведения (алкоголизму, курению или наркомании). Аддикция представляет собой замкнутый круг, где результатом удовле­творения потребности выступает возникновение той же самой по­требности, которая снова и снова требует заветной дозы; и чем больше человек идет на ее поводу, чем больше ублажает ее, тем в большей степени она им овладевает. Поэтому нельзя сказать, что потребление единицы блага уменьшает потребность в последую­щих единицах этого блага. В конечном счете процесс перестает приносить удовольствие («эффект удовольствия» снижается) и пе­рерастает в тяжелую зависимость, от которой сложно отказаться. Вроде и удовольствия уже нет, но отказаться от привычного образа жизни все равно трудно. И если эта зависимость санкционирована обществом, а потому не только не осуждается, а даже восхваляется, человеку становится еще труднее ее преодолеть, пойти наперекор социальным нормам.

Социальная атомизация в
российском обществе потребления

Сегодняшнее российское общество можно назвать деполити­зированным и чрезмерно атомизированным. На наш взгляд, именно вследствие выхода на авансцену потребительских практик усили­ваются тенденции деполитизации и деконсолидации. Конечно, эти тенденции обусловлены различными причинами, однако мы пред­полагаем, что потребительская культура является одной из наибо­лее значимых причин индивидуализации общества и утраты соци­альных связей.

Человек в атомизированном обществе потребления принимает интраполитические решения, то есть решения, касающиеся его личной жизни и управления собой ради самоустройства, и отказы­вается от членства в объединяющем людей политическом целом. Автономия индивида ставится выше моральных обязательств и со­циальных отношений. Исчезает чувство ответственности не только за другого, но и за себя. Отношения приобретают поверхностный, недолговечный и прерывный характер и перетекают в режим «лег­кой» социальности, которая, с одной стороны, не вызывает агрес­сии к другому индивиду как к «чужому», а с другой, делает воспри­ятие людей сугубо функциональным и рыночным (Иванов, 2011). Деконсолидация есть добровольная маргинализация. И когда она приобретает массовый характер, следует констатировать парадок­сальное явление «социального исключения большинства».

Даже акции протеста имеют все менее массовый характер, а если и предполагают большое количество вовлеченных в них лю­дей, то говорить следует о каком-то возмутившем широкие слои (обычно единичном) поводе, а не о глубоком объединяющем эффекте, фундированным сильным чувством солидарности, сопри­частности и взаимопомощи. Профсоюзное движение скатывается к сугубо формальному существованию.

Политическая оппозиция настолько разобщена, что инвести­ровать чаяния в ее силу и мощь не представляется возможным. Ко­нечно, нет такой формы идентичности — оппозиционер. Оппози­ция — это мозаика разных структур, дискурсов, программ, точек зрения и действий, которые не просто отличны друг от друга, а за­частую находятся в непримиримых противоречиях, поэтому она априори самоотдаленна.

Внутренняя самоотдаленность оппозиции объясняется не только идейными противоречиями, не только разобщенностью пе­ред избирательной урной. Приобретает особую силу фатализм, вы­ражаемый словами «что бы мы ни делали, все равно ничего не по­лучится». Такое убеждение в безнадежности служит некоей ин­дульгенцией на пассивность. Еще один из важных факторов — утрата доверия людей друг к другу, которая не позволяет даже аб­солютным единомышленникам сплотиться в единый сильный союз. Это недоверие появилось вследствие потребительской культуры индивидуализма, социал-дарвинистские общественно-фрагменти- рующие ценности которой в постперестроечной России стали ак­тивно и даже агрессивно внедряться в общественное сознание.

Сегодня одной из главных проблем выступает не фрагментар­ность политических предпочтений и трудность политически актив­ных людей договориться друг с другом о программе наиболее при­емлемого политического будущего, а спад протестной активности как таковой и утрата идеологических и политических установок. Потребкульт, учитывая его аполитичность и центрированность на личном, не приемлет соответствующие установки в качестве важ­ных элементов сознания. Он упрочивает дефицитарность социаль­ного субъекта политической жизни и политических преобразова­ний.

Происходящая перманентная революция индивидуализма, вы­раженная в соответствующих изменениях культуры и ценностных ориентаций, устраняет политическую активность, вытесняет поли­тический дискурс из сознания человека. По замечанию А. С. Табачкова, в ситуации «вненравственной и антиидеальной ко­личественной редукции человека и его культуры», в мире расчета, в котором «идеальное — лишь информация, маловероятны револю­ции, требующие, помимо прочего, рождения идей и их, этих идей, людей — тех, кто готов брать на себя экзистенциальный риск их воплощения в жизнь» (Табачков, 2014: 44, 41). Пламя политических преобразований снизу гаснет из-за глубокой акцентированности на частной сфере. Причем тотальное постмодернистское обессмысли­вание всего, что выходит за пределы индивидуальных интересов, закат великих идеалов и целей вовсе не рождают пессимизм, скорбь, трагизм и метафизические мучения. Консюмер не тяготится бессмыслием, так как находит в бессмыслии свой местечковый «вещистский» смысл.

Политическая идеология теряет возможность мобилизовать общество, в котором падает роль авторитетов, величественных об­разов, серьезных замыслов будущего и программ коллективных действий, и возрастает значимость гедонизма и вещизма. Человече­ская жизнь утрачивает связь с тем, что превосходит индивидуаль­ное, вещное и повседневное, понятие “res publica” (общее дело) обессмысливается под напором потребительского индивидуализма. Система смыслов потребителя не выходит за грани жизни, напол­ненной вещно-повседневным бытом. Происходит закат социальных метанарраций, ставящих акцент на героике и великих целях, притя­гивающих всеобщее внимание, актуализирующих всеобщую актив­ность и направляющих ее в единое строго определенное русло. От­вага, идеализм, готовность рисковать жизнью ради великих и чи­стых целей канули в лето. Наблюдается расцвет микронарраций — принципиально дегероизированных, деглобальных, локализован­ных в личной сфере. На авансцену выходит феномен социального безразличия ко всему, кроме собственного благосостояния. При­тупляются чувства, направленные к социальной жизни, душевные порывы исчезают.

Консолидация на основе общих интересов и проблем не пред­ставляется условием реализации собственных (индивидуальных) интересов, а, скорее наоборот, видится как условие ограничения персональной свободы и пустая потеря личного времени. Особенно такое видение утверждается, когда люди смотрят на богатые образ­цы (среди которых бывают их близкие) и понимают, что успешные потребители достигли социально-экономических высот благодаря личной предприимчивости, а не коммунализму. На место охваты­вающего широкий временной и общественный ареал мегамышле­ния и социальных побуждений приходят микромышление и инди­видуальные побуждения. Такие наименования, как «социальная справедливость», «равенство», «свобода» и т. д., утратили мобили­зующее влияние, превратились просто в ничего не означающие слова, лишенные смысла. Потребителям не свойственно верить в лучшую социальную жизнь, отсутствие которой не сопрягается у них с эсхатологическими и дискомфортными состояниями. Они не верят в ее приход не только потому, что считают бесполезным при­кладывать усилия для ее устроения, сколько потому, что лучшая социальная жизнь сама по себе не является для них ценностью, в отличие от лучшей индивидуальной жизни. Культура потребления таит в себе призыв к индивидуальной активности, но также и к со­циальному бездействию.

Призыв к решению любых проблем мира, в том числе и эколо­гической, вызывает у прагматика-гедониста вопрос «Что я от этого получу?», который демонстрирует верх меркантилизма и безответ­ственности и глухоту ко всему, что выходит за рамки индивидуаль­ных потребностей. Вместо общечеловеческих ценностей наблюда­ется наступательное воздействие социальной дезинтеграции, ано­мии и отхода от объединяющей национальной идеи, в результате чего утрачивает ценность патриотизм, чувство личной причастно­сти к судьбе страны и ее народа.

Понятия социальной борьбы, предотвращения общественных угроз, патриотизма, социального целеполагания и всеобщего объ­единения не просто утратили серьезность в глазах людей, а стали подвергаться остракизму. Идея общих интересов выдается как со­мнительная, смешная и даже безумная. Идею общих интересов и восстановления социальной справедливости замещают индивидуа­лизация и тенденция, выраженная в попытке атомарного и бескон­фликтного проникновения, буквально просачивания в эшелон более высокого класса, в элитарную прослойку.

Культурную гегемонию одержал культурно-исторический тип, называемый мещанством. Он не приемлет культуру производства (например, советскую культуру). Он противоположен творчеству, прогрессу, верности идеалам и социальной активности. Для него неприемлемы никакие движимые социальными идеалами активные действия.

Публичное пространство заполняется дискурсом интимности личной жизни и бытовых забот. Однако общество и страна жизне­способны, когда каждый чувствует себя защитником и строителем целого и связан с каждым другим узами ответственности и гори­зонтальной солидарности. Зачастую сама власть отказывается под­держивать социальную связность.

Для психики потребителя более комфортен примерно следу­ющий (конечно, условно сформулированный) принцип: если «мы» не можем влиять на происходящее, если каждый из нас не защищен общим «Мы», то проще отказаться как от понятия «мы» и лежащей в его основе солидарности, так и от признания серьезности проис­ходящих в стране или в мире тенденций; вместо «мы» и глобаль­ных процессов есть «я» и мои личные интересы. Таким образом, происходит вытеснение общественного из сознания людей. Созна­ние становится не реалистическим, а аутистическим, проявляющим эскапизм по отношению к угрожающим сообщениям (вытесняющим их) и предпочитающим скрываться под панцирем индивидуа­лизма, под щитом гаджетомышления и гаджетоцентрированности. Аутистическое сознание создает вместо реалистических приятные представления, даже если они совершенно не сообразуются с ре­альностью. Однако следует заметить, что типичный потребитель — существо не только частное, но и во многом публичное. Его пуб­личность заключается во взгляде на себя путем отражения одобри­тельных взглядов Другого. Так, потребитель конструирует себя по­средством саморепрезентации перед другими людьми, прибегая к использованию модной брендовой одежды, гаджетов последней модели. Для него значимы восхищенные взгляды окружающих его людей, которые вызываются при помощи создания образа себя как обладателя знаковых вещей. В этом заключена его публичность. Но она аполитична.

Отвлечения на общественное возможны, когда общественное непосредственным образом влияет на индивидуальное. Заботы и страхи стали бытовыми, заземленными, измельченными, оповсе- дневненными, уже не связанными с какими бы то ни было истори­ческими трагедиями. «Человек социальный» уступает место «чело­веку индивидуальному», политически активный гражданин капиту­лирует перед потребителем. Здесь о гражданском сознании гово­рить приходится редко, поскольку сознание потребителя сужается до микроскопических размеров и не способно увидеть для себя ценность в чем-то более возвышенном и общественно полезном, нежели новый рекламный каталог. Граждане ответственны не толь­ко за себя, но и за свою страну, сложившуюся в ней политическую систему, заботу о других гражданах, чистоту своего города и т. д. Потребитель по большей части безответственен. По мнению А. Г. Саниной, «быть потребителем намного более комфортно, чем быть гражданином, и в прямой конкуренции государственная иден­тичность неизбежно проиграет идентичности потребительской» (Санина, 2013: 14). Гораздо проще собрать людей под рекламным лозунгом «Распродажа!», чем под знаменами политического идеа­ла. Развитие инфраструктуры потребления приводит к симулякри- зации гражданственности и социальности. Все большей властью наделяются корпорации, ответственные за массовую рекламу и брендинг (а значит, и за рост потребительских тенденций) и нуж­дающиеся в консюмтариате, но не в гражданском обществе. Ослаб­ление социальности вызывает нарастание энтропии в обществе. Ухудшения социальных связей сопряжено с коррозией граждан­ственности.

Потребительский индивидуализм нейтрализует два рода глу­бины — глубины внутреннего мира человека и глубины довери­тельных отношений между людьми. Консюмеризм призывает ограничиваться поверхностным «слоем» индивидуального хотения- развлечения и не углубляться в «слой» социальной справедливости, добра, истины и красоты. Он максимально отдаляет политическое от жизненного мира человека, хотя для формирования ответствен­ного гражданского общества политическое, наоборот, должно быть максимально приближено к личной сфере, к повседневности и к эк­зистенциальному опыту каждого. Стоит вести речь о негативном характере безразличия к миру, о своемерной, своезаконной отрица­тельной свободе, основанных на монологизме совести, своецен- тризме, нарциссическом представлении своего Я как мерила всех вещей.

Типичный консюмер, озабоченный сугубо частной сферой, не является свободным человеком. Даже если власть не оказывает се­рьезного давления на общество и не нарушает гражданских прав, деполитизированный человек сам отходит от свободы. Поэтому во­все неочевидна верность тезиса «Чем меньше политического дав­ления, тем больше свободы», ибо свобода не означает безответ­ственную аполитичность, и, будучи связана с ответственностью, свобода предполагает личную политическую активность. Мы мо­жем забывать о политике, уходить с головой в частную жизнь, но политика вряд ли забудет нас.

Сегодня выбор нового вкуса чипсов молодежь интересует больше, чем выборы во власть. Индустрия развлечений приобщает интерес не к актуальным вещам современности, не к злободневным проблемам, а, наоборот, к информации, внимание к которой не тре­бует никакого напряжения от реципиента и заглушает в нем голос критического осмысления действительности. Сознание усыпляется примитивным развлекающим китчем, ликвидирующим интерес к действительно важным проблемам, или же оно пробуждается более интеллектуально и эстетически высокими формами воздействия, но это пробуждение происходит для направления сознания в сторону неверного понимания происходящих в стране и мире событий, ис­кажения реальности, снижения мировоззренчески-методологиче- ской зрелости реципиентов.

Не желая воспринимать сигналы об угрозах, потребитель про­сто отключает систему восприятия угроз. Он помещает себя в некое культурно-психологическое зазеркалье. Общественное и индивиду­альное удаляются друг от друга так, что индивидуальное остается наличествовать в повседневном бытии, а общественное уходит в некую недосягаемую область, отдаленность которой обесценивает попытки дотянуться до нее и, соответственно, нивелируется вос­приятие смысла и полезности этой области для реальной жизни с ее прагматизмом. В результате любые призывы к общественным действиям типа отстаивания своих прав вызывают скепсис и становят­ся похожими на глас вопиющего в пустыне. Культура потребления тривиализирует и дегероизирует человеческую жизнь. В результате человек как бы выпадает из социальной жизни, становится почти внесоциальным индивидом (термин «почти» здесь необходим, так как полная десоциализация — тем более массовая — в принципе невозможна).

Сплочение происходит на уровне небольших родственных общностей, в то время как идентификация с большими общностями нестабильна, а политические идентичности вообще отторгаются на периферию потребительского интереса. В целом социальная ком­муникабельность утрачивается. Только самые близкие вызывают чувство доверия, микросоциальные сети взаимодействия остаются главными ресурсами выживания, а малые группы — структурами обеспечения защиты от различных опасностей. Конституируется опора исключительно на себя, семью и некоторых близких (см.: Горшков, Петухов, Крумм, 2011; Данилова, Ядов, 2004; Иванова, Шубкин, 2005; Реутов и др., 2011).

Как считают М. Ю. Прокопьева и Е. В. Семенов, «обладание теми или иными предметами становится одним из основных энер­гетических источников, подпитывающих индивидуальное ego участников общества. В этой ситуации коллектив отсутствует, т. е. интерес любой общности заведомо вступает в противоречие с вещ­ным интересом агента потребления…» (Прокопьева, Семенов, 2014: 135). Коллектив сужается до семьи. Наряду с индивидуали­стичным чувством остается чувство связи с семьей, но чувства свя­зи с родиной и обществом серьезно ослабевают. Семья восприни­мается не как ячейка общества, а как убежище. Формирующиеся на основе родственных и дружеских связей социальные сети не дохо­дят до уровня гражданских инициатив по защите общественных интересов. Поэтому если микросоциальные сети и оказывают по­сильную жизненную поддержку входящим в них людям, эта под­держка, естественно, не меняет существующий порядок, а лишь позволяет к нему приспосабливаться, в чем заключается ее принци­пиальная неполнота. Представляется существование взаимообу­словливающей силы между сплочением в семьи и малые группы и отдалением на более масштабном — общесоциальном — уровне. Все это указывает на недостаток общественных качеств, позволя­ющих организовать действия не на выработку и реализацию како­го-то надличностного проекта, а хотя бы на защиту элементарных прав и свобод. Впрочем, потребители не испытывают чувства ущемленности прав и свобод вследствие своей деполитизированно­сти и сфокусированности на личном микромире.

Потребитель крайне трагично относится к потере своих «игрушек», но абсолютно индифферентно — например, к расхищению национальных богатств его страны. Результат «воспитательного» воздействия консюмеризма — социальная апатия. Благодаря ей ка­кие-либо серьезные проблемы страны и общества в глазах людей предстают как мелочи. Когда перед ними рушатся целые системы хозяйствования, они воспринимают этот процесс как недостойный внимания, не задумываясь о том, что от данных систем зависит их личное благосостояние. У потребителя не вызывают протест ни разрушение сельского хозяйства, ни ликвидация огромных про­мышленных секторов, ни спад финансирования науки, ни многие другие деструктивные инициативы. Здесь мы наблюдаем некую по­терю чувствительности, циничное дистанцирование от реальности. Хладнокровным взглядом обводить социальные проблемы, успока­ивая себя ритуальным заклинанием «все равно я не смогу ничего изменить», — значит соучаствовать в проекте реализующейся де­структивности. Когда же происходят неполадки в их личной жизни, консюмеры воспринимают их невротично-апокалиптически. Они превращаются в детей, узкие интересы и ограниченная масштаб­ность мышления которых не распространяются за пределы своего микромира. Наблюдается тенденция занижения до минимума ранга серьезных социальных проблем и завышения до максимума личных неурядиц. Потребителей волнует не глобальная проблематика, а лишь те проблемы, которые становятся на их личном пути и служат барьером для реализации их личных целей.

Редко консюмеры задумываются о том, что личные проблемы зачастую имеют глубокие корни, растущие не из местечкового ло­кального аспекта, а из функционирования масштабных систем, и потому выбрасывают накопленное негодование совсем не на тот объект, который заслуживает справедливого гнева. Люди, напол­ненные апатией и равнодушием к серьезным проблемам, и, напро­тив, сверхчутким вниманием к личным проблемам, не могут созда­вать здоровое и развитое общество, готовое к каким-либо иннова­ционным прорывам. Они в своем малодушии и неведении отпуска­ют от себя бытие, дистанцируясь от него, позволяют бытию усколь­зать от их влияния, предпочитают бытию быт, микромир индиви­дуализма. Присутствие в мире разменивается на присутствие в микромире. В обществе, где укоренены сугубо потребительские ценности плеонексии (греч. “pleo” — больше, “echei” — иметь), стяжательства, эгоизма, алчности, личной выгоды (в том числе за счет других людей), индивидуализма и обладания, возникает дефи­цит желания жить согласно ценностям солидарности и тем самым проявлять девиантность. Так происходит замыкание круга меркан- тилизации.

Помимо череды разрушений, каждая из которых стала угрозой для страны и общества, взращенная социальная апатия пополнила собой список угроз. Нечувствительность к проблемам общества, страны и мира — одна из метапроблем и социальных метаугроз, характерных для эпохи потребления. Она способна актуализиро­вать множество других угроз. Эту нечувствительность можно назвать эмоциональной анестезией, проявляющейся в утрате эмо­циональной реакции на негативные социальные процессы, на кото­рые нравственно состоявшийся человек просто не может реагиро­вать безучастностью.

От социально-политических макропроектов к гегемонизму частной сферы

Потребительские заботы не приносят свободы в системе властных отношений, но создают удовлетворяющий симулякр сво­боды и автономии в системе частного выбора продуктов, гаджетов, мест отдыха и т. д. Естественно, потребитель благодаря функцио­нирующей психологической защите склонен рассматривать этот симулякр не в его подлинной сути, а как истинную свободу дей­ствий.

Падает интерес к глобальным проектам, ставящим перед со­бой в качестве цели не столько избавление от насущных проблем, сколько построение абстрактного общества будущего в долгосроч­ной временной перспективе. Для реализации такого проекта необ­ходимо коллективное действие, которое отсутствует как вследствие утраты веры в коллективизм, так и вследствие утраты веры в соци­альную проективность, которая сменилась приземленным индиви­дуальным прагматизмом. По меткому выражению В. П. Визгина, «мир потребления действительно страшен беспросветностью своей аутопичности: нет утопии, нет сил на нее, нет высшего консолиди­рующего людей упования» (Визгин, 2014: 128). Приведем слова Э. Гидденса: «Не существует больше “великих сказаний”, или мета- сказаний (metanarratives) — общих концепций истории или обще­ства, — которые имели бы какой-то смысл <…> Постсовременное общество характеризуется крайним плюрализмом и неоднородно­стью. <…> Мы вступаем в контакт со многими идеями и ценностя­ми, но они мало связаны с историей тех регионов, в которых мы живем, или же с нашими собственными частными историями. Ка­жется, что все находится в постоянном движении» (цит. по: Девиа­нтность в обществе потребления, 2012: 26).

Нет встреч микрополитики индивидуальных интересов и мак­рополитики общественных интересов. Нет соединения частных не­удач в общественные интересы, нет обобществления частного; оно остается приватизированным. Вместо этого происходит подача в СМИ частного под видом общественного, совершается тотальная подмена, а потому разъединение этих двух сфер, уничтожение об­щественного и за счет этого отдача максимально широкого про­странства на откуп частному, которое не способно осуществлять производство социальных связей. С. Жижек пишет, что трудно со­гласиться с тем, будто частной жизни угрожает медийный тренд выставлять на публичное обозрение самые интимные подробности жизни. Наоборот, исчезает публичная жизнь (Zizek, 2005). Как за­метил З. Бауман, частное выставляется напоказ в своем неприли­чии, но оно от медийного тиражирования не становится обще­ственным (Бауман, 2005).

Важные вопросы жизни общества в медийном пространстве (особенно в ток-шоу) замещаются слухами, сплетнями, местечко­выми скандалами личного характера. Массовые медиаресурсы ис­пользуются для обсуждения семейных, сексуальных и т. д. про­блем. Политическая и социальная реальность подменяется идеали­зированной бытовой реальностью. Подмена серьезного «открове­ниями» индивидуально-местечкового одерживает верх и учит лю­дей замыкаться в себе, в своих личных проблемах и в решениях своих личных проблем. Она не учит объединяться, смотреть за ли­нию горизонта, видеть за деревьями лес, мыслить о значительно более глобальном и серьезном, чем правильный выбор товара в ма­газине. Гламуризация массмедиа забалтывает, пропевает и затанцо- вывает реально актуальное и социально проблемное. Как заметил И. И. Евлампиев, в обществе потребления «удовлетворение налич­ных материальных потребностей направляет человека не в сторону более глубоких, духовных потребностей, а в сторону новых мате­риальных. Внутренняя духовная свобода, являясь сущностным ка­чеством человека, не может быть просто уничтожена, но ее можно подавить, замещая внешней свободой, свободой формального вы­бора» (Евлампиев, 2015: 95). Возникает симулякр выбора, связан­ный «с возникновением (точнее, с навязыванием) все новых (и все более искусственных) материальных потребностей» (там же). Глав­ный парадокс общества потребления философ видит в том, что «процесс “нарастания” материальных потребностей не имеет ника­кого внутреннего смысла (хотя абсурдность этого процесса усколь­зает от внимания субъектов “общества потребления”), но, без­условно, обладает невидимой “сверхзадачей” — призывая челове­ка непрерывно двигаться к постоянно ускользающему за горизонт идеалу “благополучия” и “современности”, ему не позволяют всмотреться в себя самого и осознать внутреннюю, бесконечную, творческую свободу» (там же).

Общественное пространство из места встречи личных и соци­альных интересов превратилось в место публичного разглашения подробностей частной жизни, в место извращенного нарушения интимности. Массовый интерес тянется к бессодержательным сен­сационным «открытиям», касающимся, например, личной жизни звезд шоу-бизнеса, — к тем явлениям, которые по уровню действи­тельной актуальности и общественной значимости сравнимы чуть ли не с пылинкой на ветру. Дискурсивное поле, область наррации представляет собой узкое в содержательном и смысловом аспекте явление, которое всячески вытесняет нарративы, говорящие об аль­тернативных вариантах жизни и жизнеустройства. Комплекс арти­куляций и нарраций существенно ограничивается.

Огромное засилье развлекательных телешоу погружает соци­ум в поле развлечений, в «матрицу личного быта». Теперь для них главное — это состояние счастья, получаемое от просмотра теле­шоу и юмористических телепередач, юмор которых весьма далек от интеллектуализма. Весь этот китч парализует протестную волю народа. Человеку хочется быть счастливым, и он отвлекается от проблем реальности, погружается в чудесный мир, созданный СМИ, и обретает счастье. Политика СМИ, пиар и реклама обвола­кивает реципиента паутиной требований, предложений, ложных потребностей.

Политика теперь не столько устанавливает жесткий контроль, сколько создает ему альтернативу — соблазн аполитичности, вы­раженный в потреблении. Инструментом реализации этого соблаз­на выступает «шоуизированный» массмедийный контент. Вместо грубого физического принуждения актуализируется мягкая при­нуждающая способность знаков и символов, которые присущи ве­щам. Посредством этих символов потребитель вовлекается в поток гедонизации и символизации, конструирования своего статуса, ко­торое становится максимально значимым и замещающим собой другие (в том числе коллективные) формы деятельности.

Новые гаджеты, стимулирующие все большее потребление, переносят идею перемен с политической арены на арену быта, в лоно повседневности, где последняя модель сотового телефона — самая совершенная — важнее всего остального. Эпоха перманент­ных научно-технических открытий не только обогащает сферу бы­та, но и засоряет производством гаджетов и фиктивных потребно­стей, которые отвлекают внимание от макромира и уводят в мик­ромир домашних стен.

Большие проекты сменились на микроскопические, ограни­ченные частными интересами. Попытки преобразования мира сме­нились на стремление оградиться от мира и его угроз, на абсолюти­зацию проекта частного мирка. Потребительство предлагает решать проблему контроля над жизнью путем аутореферентности, своди­мой к многочисленным покупкам и вовлечения в рынок услуг.

Причем потребительское внимание настолько сузилось, что его предметом стала не личная жизнь в целом, а некие ее однодневные фрагменты, и жизнь превратилась в кратковременный цикл. Лонги­тюдное видение жизненных перспектив сменилось короткими ин­дивидуальными проектами (short individual project) с характерными для них планами исключительно на короткое время. Жизнь в крат­ком времени сугубо индивидуального бытия является барьером для поддержания межпоколенных и вообще социальных связей и воз­можного объединения с другими людьми ради достижения более или менее длящихся во времени стратегических целей.

Люди все меньше принимают всерьез обещания политических лидеров и активистов общественных движений. Они обычно объ­единяются с политическими деятелями не благодаря своей вере в их лозунги и проекты, а в целях найти влиятельную поддержку для решения своих индивидуальных проблем. Поэтому объединяться предпочитают с сильными политическими акторами, которые пу­тем нарастающей поддержки увеличивают свою силу, а также и влияние на общество в первую очередь в своих, а не в обществен­ных, интересах. Если раньше нонконформизм протестовал против доминирования общественного над частным, против санкциониро­ванного государством давления на личность, то сейчас его функци­ей должно быть не только сопротивление давлению на личность сильных экономических и политических акторов, но и гегемонизму частного, индивидуального и обывательского над общественным.

Индивидуализм следует понимать не как проявление незави­симости и самодетерминированности, а скорее как проявление эго­изма и меркантильности в соответствии с изоляционистским прин­ципом «моя хата с краю». Человек есть микрокосм не в качестве индивида, а в качестве субъекта. Индивидуализм — производное от индивида как сугубо биологического существа, не выражающего субъектных и гражданских качеств. Именно индивидуализм, а не субъективизм как проявление осознанной самодетерминации и гражданской позиции, выступает основой потребительства, которое разделяет людей на «неделимые атомы», испытывающие друг к другу в основном экономический интерес. Когда люди разделены, и каждый руководствуется только личной выгодой, в конце концов возникает результат, к которому никто из них в отдельности не стремился.

Общество разделяется на множество точек и пространствен­ных единиц и тем самым перестает быть антропной вселенной, те­ряет свою пространственность, выраженную в совместности бытия. Такой риск характерен для гипер(пост)капиталистического потре­бительского общества, где нравственность как социальный фундамент заменилась утилитарной и прагматичной логикой.

В потребительском обществе «своих» нет. Там есть борьба за выживание всех против всех, способствующая дальнейшей дегума­низации социума. Конечно, основанные на взаимопомощи процес­сы интеграции тоже происходят, но их количество и качество сни­жаются в индивидуализированном обществе потребления. Помимо них, вследствие морального спада, идут также процессы крими­нальной интеграции.

Вместо товарищества, коллективизма и солидарности стались бесконечно дробящиеся меньшинства, но нет единого в своей исто­рии и судьбе народа. Соглашаясь со словами А. А. Гусейнова «доб­родетель есть то, что связывает, соединяет человеческое общежи­тие, делает его возможным» (цит. по: Звездкина, 2010: 174), заме­тим: нет ничего добродетельного в осуществляемой консюмериз­мом социальной атомизации.

Если воспринимать общество как совокупность отношений между людьми, возникает вопрос: не утратила ли социология в со­временных условиях объект своего изучения, не исчез ли он с по­явлением новой формации, которая нивелирует общественное, в которой вместо общества фигурирует население и господствует ин­дивид — «не-общественный человек»? Имеет смысл говорить не об обществе, а об обломках, руинах социальности.

Потребительское общество — мир одинокого в своей индиви­дуальности консюмера-солипсиста. Это «общество», отрицающее свою социальную суть и возможность своего именно социального существования. Оно из-за деконсолидированности представляет собой кучу песка, совокупность индивидов как целое, которое меньше суммы своих частей, в то время как здоровое общество, объединенное национальной идеей, проектом и многочисленными социальными связями, является совокупностью, где целое больше суммы своих частей.

Человек потребляет не столько вещи, сколько знаки, но это потребление происходит посредством вещей. Поэтому термин «ве­щизм» остается актуален, но, наверное, более актуальным выступа­ет термин «знакизм», означающий абсолютизацию знаков, которые несут в себе вещи. Именно брендовые вещи заключают в себе зна­ки, указывающие на статус их потребителя, но социальным и поли­тическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма. Точнее, именно профицит вещности формирует дефицит солидар­ности.

Следует заметить необходимость отказа не от частного, а от его сакрализации, абсолютизации, происходящей в ущерб ценности коллективного. Прагматизм и расчетливость способны объединить людей, чьи интересы временно совпадают, но они не могут служить объединяющей основой на всенародном уровне и выступать вдох­новляющими идеями, скрепляющими социум. Политическое и со­циальное растворяются в потребительском…

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бауман, З. (2005) Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева. М. : Логос. 390 с.

Бодрийяр, Ж. (2007) К критике политической экономии знака / пер. с фр. Д. Кралечкин. М. : Академический проект. 335 с.

Визгин, В. П. (2014) Русская философия сегодня (Размышле­ния о семинаре и книге) // Вопросы философии. № 12. С. 118-129.

Горшков, М. К., Петухов, В. В., Крумм, Р. (2011) Двадцать лет реформ глазами россиян (опыт многолетних социологических за­меров) : аналитический доклад. М. 304 с. [Электронные ресурс] / Институт социологии РАН. URL: http://isras.ru/files/File/Doklad/ 20 years reform.pdf [архивировано в WebCite] (дата обращения: 22.08.2015).

Данилова, Е. Н., Ядов, В. А. (2004) Нестабильная социальная идентичность как норма современных обществ // Социологические исследования. № 10. С. 27-30.

Девиантность в обществе потребления (2012) : коллективная монография / под ред. Я. И. Гилинского, Т. В. Шипуновой. СПб. : Изд. дом «Алеф-Пресс». 464 с.

Евлампиев, И. И. (2015) Актуальные уроки русского либера­лизма. Статья первая: критика западной традиции // Вопросы фило­софии. № 6. С. 90-99.

Звездкина, Э. Ф. (2010) Рец. на кн.: Гусейнов А. А. Великие пророки и мыслители. Нравственные учения от Моисея до наших дней. М. : Вече, 2009. 495 с. // Вопросы философии. № 11. С. 173­178.

Иванов, П. В. (2011) Потребление как агент легкой социально­сти в городском пространстве // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. XIV. № 5 (58). С. 142-147.

Иванова, В. А., Шубкин, В. Н. (2005) Массовая тревожность россиян как препятствие интеграции общества // Социологические исследования. № 2. С. 22-28.

Прокопьева, М. Ю., Семенов, Е. В. (2014) Патриотизм и по­требление // Реальность. Человек. Культура: трансформация бытия человека в обществе потребления : VI Ореховские чтения : Мат. Всерос. науч. конф., Омск, 24 октября 2014 г. Омск : Изд-во Омск. гос. пед. ун-та. 188, [2] с. С. 133-137.

Реутов, Е. В., Колпина, Л. В., Реутова, М. Н., Бояринова, И. В. (2011) Эффективность социальных сетей в региональном сообще­стве // Социологические исследования. № 1. С. 79-88.

Санина, А. Г. (2013) Информационное общество и государ­ственная идентичность // Информационное общество. № 6. С. 9—15.

Табачков, А. С. (2014) Информационное общество в контексте истории // Вопросы философии. № 10. С. 37—45.

Zizek, S. (2005) Against human rights // New Left Review. Vol. 34. July — August. P. 115—131.

 

Ильин А.Н. Социальная атомизация и ослабление политической активности в условиях консюмеризма // Знание. Понимание. Умение №5, 2015. URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2015/5/Ilyin_Social-Atomization-Consumerism/

 

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *