Современное капиталистическое мироустройство России отличается крайним бюрократизмом, который зачастую принимает избыточные формы. Людям бюджетной сферы постоянно приходится писать, помимо отчетов о работе, отчеты об отчетах, отчеты об отчетах об отчетах, и эта деятельность нередко представляется дурной бесконечностью. Видимо — заметим с сарказмом, — такая цепочка (неоплачиваемого) бюрократизаторства и есть профессиональная рефлексия. Люди вынуждены заполнять массу документов, ценность многих из которых весьма сомнительна. Сам труд переведен в рамки калькулируемости, в царстве которого решают все баллы, индексы и прочие количественные показатели. Поэтому неудивительно, что ставится вопрос ребром: «Вы хотите, чтобы мы работали или чтобы бумажки заполняли?». Правда, в силу безмерного конформизма, которым болеет наше совсем нездоровое общество, люди боятся задавать подобные вопросы напрямую, но держат их в своем сознании и выплескивают только при горизонтальном общении, то есть при коммуникации не с начальством, а с теми коллегами, которые находятся на той же ступени статусной иерархии. И действительно, наблюдается такое тотальное отчуждение работы от отчетов, что связь между трудом и заполнением отчетной документации становится все более призрачной.
Можно с уверенностью сказать: реальное управление сменилось постмодернистским симулякром, превратилось в «управление галочек и приписок». Галочки и приписки доминируют в образовании, в медицине, во многих других управляемых сферах деятельности. Так, не имеет реального значения отсутствие реального импортозамещения, достаточно вписать в отчет его реальность. Или неважно, что в том или ином учебном заведении много неуспевающих учащихся, достаточно перевести двоечников в ранг троечников (а может отличников?), после чего с гордостью и с щеками, надутыми на ширину плеч, отчитаться об эффективности функционирования данного заведения; ведь в царстве галочек и приписок никого не интересует реальность, и по отчетам делается вывод о функционировании структуры – много отличников, значит, хорошо работает учреждение, много двоечников, значит, плохо.
Казалось бы, бюрократизм не дает никаких возможностей для свободы, замещая собой любую спонтанность, творческую активность, мысль как таковую. Вроде бы бюрократическая, калькулируемая «макдональдизация мира» достигла своих пределов. Но это не всегда так. Можно выразиться языком Мишеля Фуко, что в макрофизике бюрократии сохраняется микрофизика свободы.
Итак, где же мы видим свободу?
Нет четких требований относительно того, следует писать в документах дату, а именно месяц, цифрой или прописными буквами. Это дает возможность для маневра, то есть выбор между двумя вариантами действий. Разве это не свобода?
По поводу порчи документов отсутствуют однозначные нормы, вследствие чего нет четкой демаркационной линии, которая отделяла бы испорченные документы от пригодных для употребления. Чем более призрачна эта линия, тем больше свободы действий в документообороте. Хотя, конечно, разделение все равно сохраняется, и потому серьезная помарка не оставит нам социальное право сдавать документ без его перепечатки и, соответственно, переделывания.
Представим следующую ситуацию. Преподаватель склонился над студенческой ведомостью и… заплакал. Теоретически это возможно, учитывая тот объем страданий, который порой причиняют студенты своим преподавателям. Его слеза упала на бумагу, намочила ее и тем самым подала сигнал о том, что следует засомневаться, нужно ли теперь окончательно сдавать ведомость или следует проплакаться, распечатать документ заново и в очередной раз его заполнить. Однако если это мужская слеза, то она не способна сделать документ негодным, ибо мужские слезы являются «слабыми» слезами. Дело в том, что мужчинам не свойственно пользоваться макияжем, а потому слеза, не смоченная тушью, вряд ли способна испортить документ. Достаточно отдать документ на откуп времени, которое сушит (если перефразировать известную пословицу), и нескольких минут хватит для исправления содеянного. И этот документ примут. Надо только оговориться, что слезы не каждого мужчины являются «слабыми»; ведь мы медленно но верно уходим от традиционных гендерных ролей, и в разных средах можно увидеть накрашенных мужчин, слезы которых, как и слезы женщин, будут «сильными». Правда, эту категорию людей мы не рассматриваем в силу ее незначительной представленность в количественном смысле. Теперь вообразим, что обильно пользующаяся макияжем женщина вдруг всплакнула над ведомостью, и слеза-тушь упала на документ, сделав серьезную помарку и заблокировав все шаги к отступлению. Сдать ведомость уже не получится, придется ее переписывать. Особенно это наглядно проявляется, если женщина стремится к гламуру во внешнем виде, и ее объем макияжа следует исчислять чуть ли не килограммами. Здесь следует вспомнить философский принцип экзистенциализма, что в жизни ничего не повторяется, ничего вернуть нельзя, за каждое действие человек несет ответственность. А если он еще и гламурный потребитель, скрывающий (или подчеркивающий) свою природную красоту посредством тяжести макияжа, то этот принцип особенно актуализируется. Мера гламурного блеска и мера строгости экзистенциализма взаимосвязаны.
Из сравнения этих двух примеров вырисовывается сексистская картина: «слабые» слезы мужчин не являются нарушителями норм документооборота и ограничителями свободы, в отличие от «сильных» слез женщин. Следовательно, у мужчин болше привилегий в деле порчи документов. Но сексизм тут прослеживается только на поверхностном уровне. Выражаясь философски, скажем, что за сексистским явлением следует совсем не сексистская сущность. Мы не станем обвинять современный бюрократизм ни в максулинности, ни в мужском шовинизме, ни в патернализме. Ведь мужская слеза – это редкий и дефицитный ресурс, который можно сравнить с золотом. Женская слеза – профицитный, часто встречающийся ресурс, который сравним с медью. Редкие товары ценятся выше как с точки зрения экономики, так и с позиции общественной психологии; они не только крайне дорогие, но и топовые, брендовые. Поэтому у них больше привилегий. Дефицитные товары обладают значительно большей стоимостью. Похоже, меновая стоимость мужских и женских слез различна. Если мы видим плачущую женщину, у нас, конечно, проснется эмпатия, но при этом мы предположим, что она может плакать по какому-нибудь пустяковому поводу. Но при взгляде на плачущего мужчину складывается впечатление, что у него повод совсем не пустяковый. Короче, именно мужские слезы указывают на «марианскую» глубину проблем. Поэтому нет никакого сексизма. Миром правит не сексизм, а рынок и поведенческое различие между мужчинами и женщинами.
Очередное бюрократическое требование – использование синей пасты при заполнении документов. Тут тоже находится вариация, указующая на свободу действий. Ведь синяя паста предполагает множество различных оттенков.
На небольшую потертость или помятость документа часто закрывают глаза с юридической стороны, то есть идеальное состояние не требуется. К тому же всем известно, что идеал и совершенство в принципе недостижимы. Однако помятость/потертость документа может нарушать культурные нормы. Юридическая сторона вопроса свободу предоставляет (конечно, неполную), но культурная ее ограничивает. Следует вспомнить работу З. Фрейда, где он писал, что культура как таковая ограничивает наши желания [1]. Вторичный аспект свободы (помимо юридического контекста) заключается в выборе между юридическим контекстом и культурным. Я могу сдать документ немного помятым, невзирая на то, как ко мне отнесутся; главное, что примут. Оберегающий документ файл следует рассматривать как средство сохранения свободы.
В крайнем случае, снова обращаясь к уже приведенному экзистенциальному постулату, следует констатировать его дисфункциональность. Ведь даже при изрядной испорченности документа, когда мы стоим перед фактом его неприятия, у нас имеется возможность переиграть заново ответственный процесс – заново распечатать документ, снова его заполнить и сдать в достойном (но все равно не идеальном) состоянии.
Имеют значение временные ограничения для заполнения документов. Когда мы считаем, что ситуация авральная, это не значит, что так оно и есть. Обычно мы как исполнители на работе принимаем роль нерадивых студентов, которые учатся «на лайте», поскольку думают, что сессия не просто далеко, а где-то в длинной цепи реинкарнаций. Рабочим тоже свойственно откладывать свои дела на самый последний срок, после чего жаловаться на отсутствие времени. Время есть всегда! Оно, конечно, ограниченно, но только в шутках бывает ситуация, когда задание дается сегодня, а отчитаться о его выполнении следует вчера. Мы можем сдать документ сейчас или через пять минут. У человека всегда есть возможность, склонившись над документом, подумать о смысле жизни, поразмыслить о социальной пользе своей профессиональной деятельности, порефлексировать, поплакать… и сдать документ через 10 или 20 минут. Разве это не свобода?
Бюрократический интерес крайне редко касается содержания. Собственно, этого механического и даже механистического бездушного монстра можно назвать интересом лишь номинально. Поэтому в преподавательской деятельности давно стало нормой противоречие между буквой «закона» и его духом, между ожидаемым и реальным. Так, в официальных документах типа рабочих программ все пункты касаемо преподаваемой дисциплины описаны максимально структурировано и педантично. А в реальной практике преподаватель может преподносить вниманию студентов эту же дисциплину совсем не так, как отмечено в документах. Не совпадает тематика, последовательность тем, списки вопросов к семинарским занятиям, методика преподавания дисциплины. Так преподаватель проявляет свободу, использует творческое самовыражение, и это необходимо для самосохранения, для профилактики профессионального выгорания и профессиональных деформаций. К тому же противоречиями полнится мировая история, она идет вперед благодаря противоречиям, любое развитие противоречиво, и потому не стоит слишком сильно судить преподавателей за их недостаточную ответственность. Так диалектика становится на защиту свободы, интегрированной в поле бюрократической деятельности. Как раз допущение упомянутого противоречия – залог успешного личностного и профессионального развития как преподавательского состава в целом, так и отдельного преподавателя в частности.
Э. Фромм абсолютизировал спонтанность в человеческой деятельности [2]. Да, бюрократизм заметно ограничивает ее. Однако все же он оставляет место для «микро-спонтанности». И этими возможностями всегда следует пользоваться, расширяя горизонты своего личностного бытия при нахождении внутри унылой и требовательной бюрократической системы. Здесь мы наблюдаем действие диалектического принципа «борьба и единство противоположностей». Ведь без бюрократизма спонтанность теряет смысл, поскольку требованиями системы ей придается определенное русло. Кроме того, когда есть ограничивающие факторы в лице Ее Величества Бюрократии, спонтанность приобретает особенную ценность. Аналогичным образом, наиболее ценна свобода не в демократическом, а в авторитарном государстве; именно там за нее приходится расплачиваться, и цена бывает непомерно высокой. Без спонтанности бюрократизм становится несоразмерным с жизнью. Пожалуй, наиболее революционная мечта – разбить этот принцип, разорвать единство, уничтожить бюрократизм и дать волю спонтанности, и при этом сохранить ее смысл. Иными словами, каждому человеку, который не проникся «идеологией» бюрократизма, который сохраняет в себе классовое сознание, понимает собственные интересы, хочется уничтожить диалектику. Всякий разумный служащий антидиалектичен по натуре.
Только вот как отказаться от диалектики – вопрос крайне сложный. Его разрешению следует посвятить отдельную работу…
Что же касается свободы в тисках бюрократии. Она есть, и это внушает оптимизм и ликвидирует алармистские настроения типа «мы совсем задавлены бесчеловечной калькулируемостью, и все пропало» Но микро-свободу следует расширять за счет ряда бюрократических процедур, чтобы она становилась макро-свободой.
Литература:
- Фрейд З. Неудовлетворенность культурой / Фрейд З. По ту сторону принципа наслаждения. Я и Оно. Неудовлетворенность культурой. – СПб, 1998. С. 136-243.
- Фромм Э. Здоровое общество; пер. с англ. Т. Банкетовой, С. Карпушиной. – М.: АСТ, 2022. – 528 с.
