Индивидуализм и аполитичность в условиях культуры потребления

Культура потребления в последнее время стала доминирующим типом культуры в России и в странах Запада. Соответственно, она является предметом изучения социологов, философов, культуроло­гов, психологов. Однако до сих пор не создано единой теории консюмеризма и не осмыслен тот широкий мас­сив рисков и угроз для человека и общества, которые выступают результатом распространения культуры потребления. Проблема статьи связана с осмыслением влияния ценностей консюмеризма на рост индивиду­ализма и ослабление политической активности. Это влияние выступает предметом исследования.

В качестве теоретико-методологической базы исследования использованы теории социологии потребле­ния, философии культуры и социальной философии современных российских и зарубежных авторов. Научная новизна выражается в следующих положениях. Социальная атомизация и деполитизация связаны с ростом потребительских ценностей. Потребитель ограничивается интересами, которые касаются его личной жизни. Происходит отказ от членства в объединяющем политическом целом. Место моральных обязательств, социальных отношений занимает автономия. Культура потребления осуществляет призыв к индивидуальной активности, но к социальному бездействию. Деконсолидация и индивидуализация сопря­жены с утратой идеологических, политических и гражданских установок. Перманентная революция инди­видуализма, выраженная в соответствующих изменениях культуры и ценностных ориентаций, устраняет политический активизм, вытесняет политический дискурс из сознания. Глобальным социальным проектам и метанарративам предпочитаются микронарративы и микропроекты личной судьбы. «Человек социальный» уступает место «человеку индивидуальному», политически активный гражданин капитулирует перед по­требителем, гражданское общество — перед потребительским. Когда деконсолидация приобретает массо­вый характер, возникает парадоксальное явление «социального исключения большинства».

Ключевые слова: культура потребления, аполитичность, деконсолидация, общество потребления, инди­видуализм, солидарность, атомизация, микронарратив, ценностные ориентации, проект.

Сегодняшнее общество можно назвать депо­литизированным и чрезмерно атомизированным. На наш взгляд, именно вследствие выхода на авансцену потребительских практик усиливаются тенденции деполитизации и деконсолидации. Конечно, эти тенденции обуслов­лены различными причинами, однако мы предпо­лагаем, что потребительская культура является одной из наиболее значимых причин индивидуа­лизации общества и утраты социальных связеи. В предыдущих работах мы рассмотрели проблема­тику деконсолидации и деполитизации в потреби­тельском обществе ([8], [14], [15], [16], [17]). В настоящей статье мы про­должаем и углубляем анализ этой проблемы.

Человек в атомизированном обществе по­требления принимает интраполитические реше­ния, т.е. решения, касающиеся его личной жизни и управления собой ради самоустройства, и отка­зывается от членства в объединяющем людей по­литическом целом. Автономия индивида ставится выше моральных обязательств и социальных от­ношении. Исчезает чувство ответственности не только за другого, но и за себя. Отношения при­обретают поверхностный, недолговечный и прерывный характер и перетекают в режим «легкой» социальности, которая, с одной стороны, не вы­зывает агрессии к другому индивиду как к «чужо­му», а с другой, делает восприятие людей сугубо функциональным и рыночным [13]. Деконсолидация есть добровольная маргинализация. И когда она приобретает массовый характер, следует конста­тировать парадоксальное явление «социального исключения большинства».

Даже акции протеста все менее массовы, а если и предполагают большое количество вовлечен­ных в них людей, то говорить следует о каком-то возмутившем широкие слои (обычно единичном) поводе, а не о глубоком объединяющем эффекте, фундированным сильным чувством солидарности, сопричастности и взаимопомощи. Профсоюзное движение скатывается к сугубо формальному су­ществованию.

Политическая оппозиция настолько разобще­на, что инвестировать чаяния в ее силу и мощь не представляется возможным. Конечно, нет такой формы идентичности — оппозиционер. Оппозиция — это мозаика разных структур, дискурсов, про­грамм, точек зрения и действии, которые не про­сто отличны друг от друга, а зачастую находятся в непримиримых противоречиях, поэтому она апри­ори самоотдалена.

Внутренняя самоотдаленность оппозиции объясняется не только идейными противоречия­ми, не только разобщенностью перед избирательной урной. Приобретает особую силу фатализм, выражаемый словами «что бы мы ни делали, все равно ничего не получится». Такое убеждение в безнадежности служит некоей индульгенциеи на пассивность. Еще один из важных факторов — утра­та доверия людей друг к другу, которая не позво­ляет даже абсолютным единомышленникам спло­титься в единый сильный союз. Это недоверие появилось вследствие потребительскои культуры индивидуализма, социал-дарвинистские общественно-фрагментирующие ценности которой в пост-перестроечной России стали активно и даже агрессивно внедряться в общественное сознание.

Падает интерес к глобальным проектам, ставя­щим перед собой в качестве цели не столько избав­ление от насущных проблем, сколько построение абстрактного общества будущего в долгосрочной временной перспективе. Для реализации такого проекта необходимо коллективное действие, ко­торое отсутствует как вследствие утраты веры в коллективизм, так и вследствие утраты веры в со­циальную проективность, которая сменилась при­земленным индивидуальным прагматизмом.

Происходящая перманентная революция ин­дивидуализма, выраженная в соответствующих изменениях культуры и ценностных ориентаций, устраняет политическую революционность, вы­тесняет политический дискурс из сознания чело­века. По замечанию А.С. Табачкова, в мире расчета, вненравственной и антиидеальной количественнои редукции человека и культуры, где идеальное — лишь информация, маловероятны революции, требующие рождения идеи и людей, готовых брать на себя экзистенциальным риск их реализации [27]. Пламя политических преобразовании снизу гас­нет из-за глубокой акцентированности на частнои сфере. Причем тотальное постмодернистское обессмысливание всего, что выходит за пределы индивидуальных интересов, закат великих идеа­лов и целей вовсе не рождают пессимизм, скорбь, трагизм и метафизические мучения. Консьюмер не тяготится бессмыслием, так как находит в бес­смыслии свои местечковый «вещистский» смысл.

Политическая идеология теряет возможность мобилизовать общество, в котором падает роль авторитетов, величественных образов, серьезных замыслов будущего и программ коллективных действий, и возрастает значимость гедонизма и вещизма. Человеческая жизнь утрачивает связь с тем, что превосходит индивидуальное, вещное и повседневное, понятие «res publica» (общее дело) обессмысливается под напором потребительского индивидуализма. Система смыслов потребителя не выходит за грани жизни, наполненной вещно-по­вседневным бытом. Происходит закат социальных метанарраций, ставящих акцент на героике и ве­ликих целях, притягивающих всеобщее внимание, актуализирующих всеобщую активность и направ­ляющих ее в единое строго определенное русло. Наблюдается расцвет микронаррации — принци­пиально де-героизированных, де-глобальных, ло- кализованных в личной сфере. На авансцену вы­ходит феномен социального безразличия ко всему, кроме собственного благосостояния. Притупляют­ся чувства, направленные к социальной жизни, ду­шевные порывы исчезают. По меткому выражению В.П. Визгина, мир потребления страшен беспрос­ветностью своеи аутопичности, так как нет ни уто­пии, ни сил на нее, ни высшего консолидирующего людей упования [6]. Приведем слова Э. Гидденса: «Не существует больше “великих сказании”, или метасказании (metanarratives) — общих концепции истории или общества, — которые имели бы какой-то смысл…. Постсовременное общество характе­ризуется крайним плюрализмом и неоднородно­стью… Мы вступаем в контакт со многими идеями и ценностями, но они мало связаны с историей тех регионов, в которых мы живем, или же с нашими собственными частными историями. Кажется, что все находится в постоянном движении…» (цит по. [9, с. 26]).

Глобальные мысли и чувства, идеологический титанизм и прометеев дух стали исторической архаикои. «Эпоха, когда умами и чувствами россиян владели идеи глобального и эпохального масшта­ба, безвозвратно ушла в прошлое. Эпоха, осужден­ная и оплеванная неблагодарными потомками, но непонятая в ее трагическом величии» [12, с. 416]. «Ушла идеология, и на месте “большого нарратива” советских времен образовалась зияющая пустота, воронка, с чудовищной силой втягивающая в чер­ную дыру все “сверхиндивидуальное”, “всеобщее”, бескорыстное — все, что наполняло смыслом част­ное, индивидуальное бытие. Исчезла “вертикаль” идейная, осталась только вертикаль властная. А ведь это мы уже проходили!» [22, с. 185]. Где нет над- персональных целей, нет ни великих проектов, ни великого энтузиазма. «Твердые тела, чья очередь быть брошенными в плавильный тигель настала и которые уже находятся в процессе переплавки в наше время, — время текучей современности, есть связи, соединяющие индивидуальные действия в коллективные планы и действия — паттерны коммуникации и координации между индивиду­альными линиями поведения, с одной стороны, и политическими действиями коллективов людей, — с другой» [5, с. 12].

Пламя политических преобразовании гас­нет из-за глубокой акцентированности на частной сфере. Причем тотальное постмодернистское обессмысливание всего, что выходит за пределы индивидуальных интересов, закат великих идеа­лов и целей вовсе не рождают пессимизм, скорбь, трагизм и метафизические мучения. Консюмер не тяготится бессмыслием, так как находит в бес­смыслии свой местечковый смысл.

Как отмечает Ж. Липовецки, сегодня каса­ющиеся коллективной жизни узловые вопросы ожидает участь, подобная шлягерам хит-парадов — вершины сглаживаются, все нивелируется из-за равнодушия. Социальные институты, великие цен­ности и конечные цели, создававшие предыдущие эпохи, теряют содержание, что указывает на мас­совое опустошение, превращающее общество в обескровленное тело, в упраздненный организм. Непомерная переоценка частного начала ведет к демобилизации общественного пространства. Ин­терес к политическим выборам напоминает ин­терес к метеопрогнозам, бегам или спортивным состязаниям, так как политика покончила с риго­ристическим и идеологизированным сознанием и превратилась в развлечение. Заявление мини­стра воспринимается не серьезнее фельетона. По­литические распри превращаются в пародию на соперничество, которую транслируют в развлека­тельных телешоу. Политика стала массовым раз­влечением. Всеобщее забвение социальных ценностей и конечных целей рождает нарциссизм. Незаинтересованность в социальном смысле свое­го существования и преувеличенное значение «Я» идут рука об руку. Самосознание заменяет классо­вое сознание, а нарциссическое сознание заменя­ет политическое. Наступает политическая апатия. Неонарциссизм как следствие разочарования в великих социальных целях и смысле настояще­го характеризует шаткую, хрупкую и возбудимую личность, лишенную устоев и воли. «Мы не голо­суем, но ценим возможность проголосовать; не интересуемся политическими программами, но це­ним то, что у нас существуют партии; не читаем ни газет, ни книг, но ценим свободу слова» [21, с. 192]. Сама политика и политические действия становят­ся шоуизированными публичными визуальными практиками, деборовским спектаклем, зрелищно­стью (см. [20]). В таком виде они перестают восприни­маться именно как политические. Мы их смотрим также, как комедии, триллеры, фильмы ужасов или передачи «интимных откровении» вроде «Пусть говорят» или «Давай поженимся». Получается, что медийная зачастую шоуизированная экспансия по­литики приводит к восприятию ее массовым реци­пиентом как не-политики, а значит, к его отходу от политической сферы. В России, пожалуй, апогеем развлекательности политики стало выдвижение кандидатуры лидера рок-группы «Коррозия ме­талла» С. Троицкого (Паука) на пост мэра Химок. Его предвыборные интервью были наполнены аб­солютно противоречащими здравому смыслу при­зывами и политическими планами. Кроме смеха, ничего другого они в принципе вызвать не могли.

Консолидация на основе общих интересов и проблем не представляется условием реализации собственных (индивидуальных) интересов, а, ско­рее наоборот, видится как условие ограничения персональной свободы и пустая потеря личного времени. Особенно такое видение утверждается, когда люди смотрят на богатые образцы (среди ко­торых бывают их близкие) и понимают, что успеш­ные потребители достигли социально-экономиче­ских высот благодаря личной предприимчивости, а не коммунализму. На место охватывающего широкий временной и общественный ареал мега­мышления и социальных побуждении приходят микро-мышление и индивидуальные побуждения. Согласно Э. Гидденсу, происходит переход от «по­литики эмансипации» к «жизненной политике», от борьбы за воплощение идеалов модернити (сво­бода, равенство, справедливость) к ориентации на индивидуальный жизненный стиль (см. [7]). Такие наименования, как «классовая борьба», «социаль­ная справедливость», «равенство», «свобода» и т.д., утратили мобилизующее влияние, превратились просто в ничего не означающие слова, лишенные смысла. Потребителям не свойственно верить в лучшую социальную жизнь, отсутствие которой не сопрягается у них с эсхатологическими и диском­фортными состояниями. Они не верят в ее приход не только потому, что считают бесполезным при­кладывать усилия для ее устроения, сколько пото­му, что лучшая социальная жизнь сама по себе не является для них ценностью, в отличие от лучшей индивидуальной жизни. Культура потребления таит в себе призыв к индивидуальной активности, но к социальному бездействию.

Призыв к решению любых проблем мира, в том числе и экологической, вызывает у прагма­тика-гедониста вопрос «Что я от этого получу?», который демонстрирует верх меркантилизма, без­ответственности социальное равнодушие, мораль­ную черствость и глухоту ко всему, что выходит за рамки индивидуальных потребностей Вместо об­щечеловеческих ценностей наблюдается наступа­тельное воздействие социальной дезинтеграции, аномии и отхода от объединяющей национальной идеи, в результате чего утрачивает ценность па­триотизм, чувство личной причастности к судьбе страны и ее народа.

Понятия социальной борьбы, предотвраще­ния общественных угроз, патриотизма, социаль­ного целеполагания и всеобщего объединения не просто утратили серьезность в глазах людей, а стали подвергаться остракизму. Идея общих инте­ресов выдается как сомнительная, смешная и даже безумная. Идею общих интересов и восстановле­ния социальной справедливости замещает индивидулизация и тенденция, выраженная в попытке атомарного и бесконфликтного проникновения, буквально просачивания в эшелон более высокого класса, в элитарную прослойку.

Культурную гегемонию одержал культурно-исторический тип, называемый мещанством. Он ненавидит культуру производства (напр., совет­скую культуру). Он противоположен творчеству, прогрессу, верности идеалам и социальной актив­ности. Для него неприемлемы никакие движимые социальными идеалами активные действия.

Публичное пространство заполняется дискур­сом интимности личной жизни и бытовых забот. Однако общество и страна жизнеспособны, когда каждый чувствует себя защитником и строите­лем целого и связан с каждым другим узами от­ветственности и горизонтальной солидарности. Зачастую сама власть отказывается поддерживать социальную связность.

Однако следует заметить, что типичный по­требитель — существо не только частное, но и во многом публичное. Его публичность заключается во взгляде на себя путем отражения одобритель­ных взглядов Другого. Так, потребитель констру­ирует себя посредством саморепрезентации пе­ред другими людьми, прибегая к использованию модной брендовой одежды, гаджетов последней модели. Для него значимы восхищенные взгляды окружающих его людей, которые вызываются при помощи создания образа себя как обладателя зна­ковых вещей. В этом заключена его публичность. Но она аполитична. Однако и частность его дале­ка от подлинности. Ведь в условиях современного капиталистического общества в личное простран­ство каждого из нас проникает огромный массив рекламных призывов, и мы не можем от него дис­танцироваться. Соответственно, потребительская инфраструктура, а не мы сами, формирует в нас но­вые потребности путем нарушения нашей частной жизни, но при этом фокусирует наше внимание на частном. Здесь заключается диалектика частного и общественного.

Отвлечения на общественное возможны, когда общественное непосредственным образом влияет на индивидуальное. Заботы и страхи стали быто­выми, заземленными, измельченными, оповсед-
невненными, уже не связанными с какими бы то ни было историческими трагедиями. «Человек со­циальный» уступает место «человеку индивидуаль­ному», политически активный гражданин капиту­лирует перед потребителем. «Быть потребителем намного более комфортно, чем быть гражданином, и в прямой конкуренции государственная иден­тичность неизбежно проиграет идентичности потребительской» [25, с. 14]. «Обыденное сознание привыкает скользить по поверхности, оперировать рекламными слоганами, клипами, лозунгами, оста­ваясь, в лучшем случае, на уровне здравого смысла, который, может быть, и удобен для повседневного обихода, но испытывает растерянность в сложных ситуациях морального и политического выбора. Од­нако именно это соответствует целям бюрократи­ческого общества, контролируемого консьюмериз­ма: создать иллюзию выбора, скрыть за выбором потребителя необходимость и возможность выбора гражданина» [28, с. 176]. Гораздо проще собрать лю- деи под рекламным лозунгом «Распродажа!», чем под знаменами политического идеала. Развитие инфраструктуры потребления приводит к симулякризации гражданственности и социальности. Это явление вполне укладывается в неолиберальный проект, в согласии с которым все большей властью наделяются корпорации, ответственные за массо­вую рекламу и брендинг (а значит, и за рост потре­бительских тенденции) и нуждающиеся в консьюмтариате, но не в гражданском обществе.

Ослабление социальности вызывает нараста­ние энтропии в обществе. Ухудшения социальных связей сопряжено с коррозией гражданственности. «…интересы индивидуума уже не могут ассоци­ироваться с каким-то конкретным обществом и с какой-то конкретной территорией Если индивиду надо покинуть это общество и эту страну, чтобы улучшить свое самочувствие, он может и даже дол­жен сделать это. <…> Тем самым гипертрофированный индивидуализм автоматически приводит к космополитизму» [2, с. 140].

Потребительский индивидуализм нейтрализу­ет два рода глубины — глубины внутреннего мира человека и глубины доверительных отношений между людьми. Консьюмеризм призывает ограни­чиваться поверхностным «слоем» индивидуально­го хотения-развлечения и не углубляться в «слои» социальной справедливости, добра, истины и кра­соты. Он максимально отдаляет политическое от жизненного мира человека, хотя для формирова­ния ответственного гражданского общества по­литическое, наоборот, должно быть максимально приближено к личной сфере, к повседневности и к экзистенциальному опыту каждого. Стоит вести речь о негативном характере безразличия к миру, о своемерной, своезаконной отрицательной свободе, основанных на монологизме совести, своецентризме, нарциссическом представлении своего Я как мерила всех вещей. Критериями нарциссического расстройства личности по DSM IV-TR, являются: «1) паттерн грандиозности (в фантазиях или по­ведении); 2) эксплуататорский стиль межличност­ных отношении; 3) убежденность в своеи уникаль­ности; 4) потребность в восхищении; 5) чувство своеи избранности; 6) недостаток эмпатии; 7) за­висть; 8) высокомерие, самонадеянность и над­менность» [24, с. 31].

Как отмечала Х. Арендт, кто не знал ничего, кроме приватной стороны жизни, и, как раб, не имел доступа к общественному или, как варвар, не учредил открытую всем публичную сферу, соб­ственно человеком не был (см. [23]). Согласно Арендт, там, где люди живут совместно, но деполитизированно (например, в родоплеменных обществах, в деспотически управляемых социумах или в частной сфере семейной жизни), нет свободы [1]. Хотя трудно в полной мере согласиться с виде­нием свободы, по Арендт, можно сказать, что ти- пичный консьюмер, озабоченный сугубо частной сферой не является свободным человеком. Даже если власть не оказывает серьезного давления на общество и не нарушает гражданских прав, депо- литизированный человек сам отходит от свободы. Поэтому вовсе неочевидна верность тезиса: «чем меньше политического давления, тем больше сво­боды», ибо свобода не означает безответственную аполитичность, и, будучи связана с ответственно­стью, свобода предполагает личную политическую активность. Мы можем забывать о политике, ухо­дить с головой в частную жизнь, но политика вряд ли забудет нас.

Сегодня выбор нового вкуса чипсов молодежь интересует больше, чем выборы во власть. Инду­стрия развлечении приобщает интерес не к акту­альным вещам современности, не к злободневным проблемам, а, наоборот, к информации, внимание к которой не требует никакого напряжения от ре­ципиента и заглушает в нем голос критического осмысления действительности. Сознание усыпля­ется примитивным развлекающим китчем, лик­видирующим интерес к действительно важным проблемам, или же оно пробуждается более ин­теллектуально и эстетически высокими формами воздействия, но это пробуждение происходит для направления сознания в сторону неверного по­нимания происходящих в стране и мире событии, искажения реальности, снижения мировоззренчески-методологической зрелости реципиентов.

Не желая воспринимать сигналы об угрозах, по­требитель просто отключает систему восприятия угроз. Он помещает себя в некое культурно-психоло­гическое зазеркалье. Общественное и индивидуаль­ное удаляются друг от друга так, что индивидуаль­ное остается наличествовать в повседневном бытии, а общественное уходит в некую недосягаемую об­ласть, отдаленность которой обесценивает попытки дотянуться до нее и, соответственно, нивелируется восприятие смысла и полезности этой области для реальной жизни с ее прагматизмом. В результате любые призывы к общественным действиям типа отстаивания своих прав вызывают скепсис и стано­вятся похожими на глас вопиющего в пустыне. Куль­тура потребления тривиализирует и дегероизирует человеческую жизнь. В результате человек как бы выпадает из социальной жизни, становится почти вне-социальным индивидом (термин «почти» здесь необходим, так как полная десоциализация — тем бо­лее массовая — в принципе невозможна).

«Обладание теми или иными предметами ста­новится одним из основных энергетических ис­точников, подпитывающих индивидуальное ego участников общества. В этой ситуации коллектив отсутствует, т.е. интерес любой общности заведомо вступает в противоречие с вещным интересом аген­та потребления…» [26, с. 135]. Коллектив сужается до семьи. Наряду с индивидуалистичным чувством остается чувство связи с семьей, но чувства связи с родиной и обществом серьезно ослабевают. Се­мья воспринимается не как ячейка общества, а как убежище. Формирующиеся на основе родственных и дружеских связей социальные сети не доходят до уровня гражданских инициатив по защите обще­ственных интересов. Поэтому если микросоци­альные сети и оказывают посильную жизненную поддержку входящим в них людям, эта поддержка, естественно, не меняет существующий порядок, а лишь позволяет к нему приспосабливаться, в чем заключается ее принципиальная неполнота. Пред­ставляется существование взаимообусловливающей силы между сплочением в семьи и малые группы и отдалением на более масштабном — обще­социальном — уровне. Все это указывает на недо­статок общественных качеств, позволяющих орга­низовать действия не на выработку и реализацию какого-то надличностного проекта, а хотя бы на за­щиту элементарных прав и свобод. Впрочем, потре­бители не испытывают чувства ущемленности прав и свобод вследствие своей деполитизированности и сфокусированности на личном микромире.

Потребитель крайне трагично относится к потере своих «игрушек», но абсолютно индиффе­рентно — например, к расхищению национальных богатств его страны. Результат «воспитательного» воздействия консьюмеризма — социальная апа­тия. Благодаря ей какие-либо серьезные проблемы страны и общества в глазах людей предстают как мелочи. Когда перед ними рушатся целые системы хозяйствования, они воспринимают этот процесс как недостойный внимания, не задумываясь о том, что от данных систем зависит их личное благосо­стояние. Хладнокровным взглядом обводить соци­альные проблемы, успокаивая себя ритуальным за­клинанием «все равно я не смогу ничего изменить», — значит соучаствовать в проекте реализующейся деструктивности. Когда же происходят неполадки в их личной жизни, консьюмеры воспринимают их невротично-апокалиптически. Они превращаются в детей, узкие интересы и ограниченная масштаб­ность мышления которых не распространяются за пределы своего микромира. Наблюдается тен­денция занижения до минимума ранга серьезных социальных проблем и завышения до максимума личных неурядиц. Потребителей волнует не гло­бальная проблематика, а лишь те проблемы, кото­рые становятся на их личном пути и служат барье­ром для реализации их личных целей.

Редко консьюмеры задумываются о том, что личные проблемы зачастую имеют глубокие кор­ни, растущие не из местечкового локального аспек­та, а из функционирования масштабных систем, и потому выбрасывают накопленное негодование совсем не на тот объект, который заслуживает справедливого гнева. Люди, наполненные апатией и равнодушием к серьёзным проблемам, и, напро­тив, сверхчутким вниманием к личным проблемам, не могут создавать здоровое и развитое общество, готовое к каким-либо инновационным прорывам. Они в своем малодушии и неведении отпускают от себя бытие, дистанцируясь от него, позволяют бы­тию ускользать от их влияния, предпочитают бы­тию быт, микромир индивидуализма. Присутствие в мире разменивается на присутствие в микроми­ре. В обществе, где укоренены сугубо потребитель­ские ценности плеонексии (с греч. «pleo» больше и «echei» иметь), стяжательства, эгоизма, алчности, личной выгоды (в том числе за счет других людей), индивидуализма и обладания возникает дефицит желания жить согласно ценностям солидарности и тем самым проявлять девиантность. Так происхо­дит замыкание круга меркантилизации.

Нечувствительность к проблемам общества, страны и мира способна актуализировать множе­ство других угроз. Эту нечувствительность можно назвать эмоциональной анестезией, проявляющейся в утрате эмоциональной реакции на нега­тивные социальные процессы, на которые нрав­ственно состоявшийся человек просто не может реагировать безучастностью.

Потребительские заботы не приносят свободы в системе властных отношении, но создают удовлетворяющий симулякр свободы и автономии в си­стеме частного выбора продуктов, гаджетов, мест отдыха и т.д. Естественно, потребитель благодаря функционирующей психологической защите скло­нен рассматривать этот симулякр не в его подлинной сути, а как истинную свободу действии.

Нет встреч микрополитики индивидуальных интересов и макрополитики общественных ин­тересов. Нет соединения частных неудач в обще­ственные интересы, нет обобществления частно­го; оно остается приватизированным. Вместо этого происходит подача в СМИ частного под видом об­щественного, совершается тотальная подмена, а потому разъединение этих двух сфер, уничтоже­ние общественного и за счет этого отдача макси­мально широкого пространства на откуп частному, которое не способно осуществлять производство социальных связей. С. Жижек пишет, что трудно согласиться с тем, будто частнои жизни угрожает медийный тренд выставлять на публичное обозре­ние самые интимные подробности жизни. Наобо­рот, исчезает публичная жизнь [29]. Как заметил З.   Бауман, частное выставляется напоказ в своем неприличии, но оно от медийного тиражирования не становится общественным [5].

Важные вопросы жизни общества в медийном пространстве (особенно в ток-шоу) замещаются слухами, сплетнями, местечковыми скандалами личного характера. Массовые медиа-ресурсы ис­пользуются для обсуждения семейных, сексуаль­ных и т.д. проблем. Политическая и социальная реальность подменяется идеализированной бытовой реальностью. Подмена серьезного «открове­ниями» индивидуально-местечкового одерживает верх и учит людеи замыкаться в себе, в своих лич­ных проблемах и в решениях своих личных про­блем. Она не учит объединяться, смотреть за ли­нию горизонта, видеть за деревьями лес, мыслить о значительно более глобальном и серьезном, чем правильный выбор товара в магазине. Гламуризация масс-медиа забалтывает, пропевает и затанцовывает реально актуальное и социально про­блемное. Как заметил И.И. Евлампиев, в обществе потребления удовлетворение наличных матери­альных потребностеи направляет человека в сто­рону не более глубоких (духовных) потребностей а материальных. Внутренняя духовная свобода за­мещается внешней свободой, свободой формаль­ного выбора. Возникает симулякр выбора, связан- ныи с возникновением (точнее, с навязыванием) все новых (и все более искусственных) материаль­ных потребностей [10].

Общественное пространство из места встре­чи личных и социальных интересов превратилось в место публичного разглашения подробностей частной жизни, в место извращенного нарушения интимности. Массовый интерес тянется к бес­содержательным сенсационным «открытиям», касающимся, например, личной жизни звезд шоу- бизнеса, — к тем явлениям, которые по уровню деи- ствительной актуальности и общественной значи­мости сравнимы чуть ли не с пылинкой на ветру. Дискурсивное поле, область наррации представ­ляет собой узкое в содержательном и смысловом аспекте явление, которое всячески вытесняет нар­ративы, говорящие об альтернативных вариантах жизни и жизнеустроиства. Комплекс артикуляции и наррации существенно ограничивается.

Огромное засилье развлекательных телешоу погружает социум в поле развлечении, в «матрицу личного быта». Теперь для них главное — это состо­яние счастья, получаемое от просмотра телешоу и юмористических телепередач, юмор которых весь­ма далек от интеллектуализма. Весь этот китч пара­лизует протестную волю народа. Человеку хочется быть счастливым, и он отвлекается от проблем ре­альности, погружается в чудесный мир, созданный СМИ, и обретает счастье. Политика СМИ, пиар и ре­клама обволакивает реципиента паутиной требова­ний, предложении, ложных потребностей.

Политика теперь не столько устанавлива­ет жёсткий контроль, сколько создаёт ему аль­тернативу — соблазн аполитичности, выражен­ный в потреблении. Инструментом реализации этого соблазна выступает «шоуизированныи» масс-медииный контент. Вместо грубого физиче­ского принуждения актуализируется мягкая при­нуждающая способность знаков и символов, кото­рые присущи вещам. Посредством этих символов потребитель вовлекается в поток гедонизации и символизации, конструирования своего статуса, которое становится максимально значимым и за­мещающим собой другие (в том числе коллектив­ные) формы деятельности.

Новые гаджеты, стимулирующие все большее потребление, переносят идею перемен с политической арены на арену быта, в лоно повседневности, где последняя модель сотового телефона — самая совершенная — важнее всего остального. Эпоха перманентных научно-технических открытии не только обогащает сферу быта, но и засоряет произ­водством гаджетов и фиктивных потребностей, ко­торые отвлекают внимание от макромира и уводят в микромир домашних стен.

Большие проекты сменились на микроско­пические, ограниченные частными интересами. Попытки преобразования мира сменились на стремление оградиться от мира и его угроз, на аб­солютизацию проекта частного мирка. Потреби­тельство предлагает решать проблему контроля над жизнью путем аутореферентности, сводимой к многочисленным покупкам и вовлечения в рынок услуг. Причем потребительское внимание настоль­ко сузилось, что его предметом стала не личная жизнь в целом, а некие ее однодневные фрагмен­ты, и жизнь превратилась в кратковременный цикл. Лонгитюдное видение жизненных перспек­тив сменилось короткими индивидуальными про­ектами (short individual project) с характерными им планами исключительно на короткое время. Жизнь в кратком времени сугубо индивидуаль­ного бытия является барьером для поддержания межпоколенных и вообще социальных связей и возможного объединения с другими людьми ради достижения более или менее длящихся во времени стратегических целей.

Общество разделяется на множество точек и пространственных единиц и тем самым перестает быть антропной вселенной, теряет свою пространственность, выраженную в совместности бытия. Такой риск характерен для гипер(пост)капиталистического потребительского общества, где нрав­ственность как социальный фундамент замени­лась утилитарной и прагматичной логикой.

В потребительском обществе «своих» нет. Там есть борьба за выживание всех против всех, способ­ствующая дальнейшей дегуманизации социума. Конечно, основанные на взаимопомощи процессы интеграции тоже происходят, но их количество и качество снижаются в индивидуализированном обществе потребления. Помимо них, вследствие морального спада, идут также процессы криминальной интеграции.

Товарищество было системой связей, характерной для СССР и пронизывающей общество в целом. «…Чем теснее интегрирован человек в об­щество, тем выше его способность ощущать кол­лективную ответственность и социальный стыд. Если родственник пьянствовал, прогуливал, ту­неядствовал, то тень общественного порицания ложилась на всю семью, многих это удерживало в рамках. Иметь в родне вора было настоящей трагедией для семьи» [19]. Сейчас товарищество, кол­лективизм и социальная ответственность ушли с социально-культурной сцены. Остались бесконеч­но дробящиеся меньшинства, но нет единого в своей истории и судьбе народа. Соглашаясь со словами А.А. Гусейнова «добродетель есть то, что связыва­ет, соединяет человеческое общежитие, делает его возможным» (цит. по [11, с. 174]), заметим: нет ничего добродетельного в осуществляемой консьюмериз­мом социальной атомизации.

Если воспринимать общество как совокуп­ность отношении между людьми в разнообразных областях их деятельности (см. [18]), возникает вопрос: не утратила ли социология в современных усло­виях объект своего изучения, не исчез ли он с по­явлением новой формации, которая нивелирует общественное, в которой вместо общества фигу­рирует население и господствует индивид — «не-общественный человек»? Имеет смысл говорить не об обществе, а об обломках, руинах социальности.

Интересно мнение З. Баумана, говорящего, что «общество» — это уловка, обозначающая согласие и принятие определенных ценностей, а также сила, придающая статус величественности согласован­ному и принятому; если принятое безумно, но при­нято всеми, оно перестает быть безумным ([3], [4]). По­требительское общество — мир одинокого в своей индивидуальности консьюмера-солипсиста. Это «общество», отрицающее свою социальную суть и возможность своего именно социального суще­ствования. Оно из-за деконсолидированности пред­ставляет собой кучу песка, совокупность индиви­дов как целое, которое меньше суммы своих частей, в то время как здоровое общество, объединённое национальной идеей, проектом и многочисленными социальными связями, является совокупностью, где целое больше суммы своих частей.

Человек потребляет не столько вещи, сколь­ко знаки, но это потребление происходит посред­ством вещей. Поэтому термин «вещизм» остается актуален, но, наверное, более актуальным высту­пает термин «знакизм», означающий абсолютиза­цию знаков, которые несут в себе вещи. Именно брендовые вещи заключают в себе знаки, указы­вающие на статус их потребителя, но социальным и политическим действиям данная знаковость не присуща. Происходит пресыщение вещным знакизмом на фоне нехватки солидаризма. Точнее, именно профицит вещности формирует дефицит солидарности. Политическое и социальное раство­ряются в потребительском.

Следует заметить необходимость отказа не от частного, а от его сакрализации, абсолютизации, происходящей в ущерб ценности коллективного. Прагматизм и расчетливость способны объеди­нить людей, чьи интересы временно совпадают, но они не могут служить объединяющей основой на всенародном уровне и выступать вдохновляющи­ми идеями, скрепляющими социум. Политическое и социальное растворяются в потребительском.

 

Список литературы:

1. Арендт Х. Что есть свобода? // Вопросы философии. 2014. № 4. С. 32-49.
2. Балацкий Е.В. Концепция текучей реальности З. Баумана и её приложения // Общественные науки и  современ­ность. 2011. № 3. С. 134-146.
3. Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Логос, 2005. 390 с.
4. Бауман З. Рассказанные жизни и прожитые истории // Социологические исследования. 2004. № 1. С. 5-14.
5. Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. под ред. Ю.В. Асочакова. СПб.: Питер, 2008. 240 с.
6. Визгин В.П. Русская философия сегодня (Размышления о семинаре и книге) // Вопросы философии. 2014. № 12. С. 118-129.
7. Восканян М.В. Игра в индивидуализированном обществе // Общественные науки и современность. 2009. № 2. С. 170-176.
8. Вотинцева Н.Н., Ильин А.Н. Культура потребления и реклама. Пермь: ПИЭФ, 2014. 132 с.
9. Девиантность в обществе потребления / Под ред. Я.И. Гилинского и Т.В. Шипуновои. СПб.: Изд. дом «Алеф-Пресс», 2012. 464 с.
10. Евлампиев И.И. Актуальные уроки русского либерализма. Статья первая: критика западной традиции // Вопросы философии. 2015. № 6. С. 90-99.
11. Звездкина Э.Ф. Рец. на кн. А.А. Гусейнов. Великие пророки и мыслители. Нравственные учения от Моисея до наших дней // Вопросы философии. 2010. № 11. С. 173-178.
12. Зиновьев А.А. Русская трагедия. М.: Алгоритм, 2014. 464 с.
13. Иванов П.В. Потребление как агент легкой социальности в городском пространстве // Журнал социологии и социальной антропологии. 2011. № 5(58). Т. XIV. С. 142-147.
14. Ильин А.Н. Деконсолидация и деполитизация, характерные для общества потребления // Социологический жур­нал. 2014. № 3. С. 101-115.
15. Ильин А.Н. Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденции / Науч. ред. Д.М. Федяев. Омск: Изд-во ОмГПУ, 2012. 266 с.
16. Ильин А.Н. Культура общества массового потребления: критическое осмысление. Омск: Изд-во ОмГПУ 2014. 208 с.
17. Ильин А.Н. Социальная деконсолидация и деполитизация в эпоху потребления // Ученые записки Комсомольского- на-Амуре государственного технического университета. Науки о человеке, обществе и культуре. 2014. № 1(17). Т. 2. С. 71-77.
18. Интервью редакции журнала «Вопросы философии» с Н.И. Лапиным в связи с 80-летием // Вопросы философии. 2011. № 12. С. 3-9.
19. Каминская И. Как нам не разрушить Россию, которую мы не потеряли. URL: http://www.yburlan.ru/biblioteka/kak- nam-ne-razrushit-rossiyu-kotoruyu-my-ne-poteryali (дата обращения: 17.11.2014).
20. Кукарцева М.А., Дмитриева И.А. Политическое как эстетическое // Вопросы философии. 2015. № 7. С. 17-27.
21. Липовецки Ж. Эра пустоты. СПб.: Владимир Даль, 2001. 332 с.
22. Науменко Л.К. Б.Ф. Славин. Идеология возвращается // Вопросы философии. 2010. № 9. С. 184-188.
23. Носов Д.М. Ханна Арендт — философ? // Вопросы философии. 2014. № 4. С. 25-31.
24. Павлова О.Н. Цивилизационный феномен нарциссизма: векторы объективации в парадигме психоанализа // Во­просы философии. 2010. № 6. С. 20-32.
25. Санина А.Г. Информационное общество и государственная идентичность // Информационное общество. 2013. № 6. С. 9-15.
26. Семенов Е.В., Прокопьева М.Ю. Патриотизм и потребление // Реальность. Человек. Культура: трансформация бы­тия человека в обществе потребления. VI Ореховские чтения: материалы Всерос. науч. конф. (Омск, 24 октября 2014 г.). Омск: Изд-во ОмГПУ, 2014. С. 133-137.
27. Табачков А.С. Информационное общество в контексте истории // Вопросы философии. 2014. № 10. С. 37-45.
28. Шихардин Н.В. Анри Лефевр о бюрократическом обществе, контролируемом консьюмеризмом // Реальность. Че­ловек. Культура: трансформация бытия человека в обществе потребления. VI Ореховские чтения: материалы Все­рос. науч. конф. (Омск, 24 октября 2014 г.). Омск: Изд-во ОмГПУ 2014. С. 173-176.
29. Zizek S. Against Human Rights // New Left Review. № 34. July-August 2005. P. 115-131.

 

Ильин А.Н. Индивидуализм и аполитичность в условиях культуры потребления // Философия и культура №6, 2016. С.805-814.